Александр Акулов

 

РАЗРАССКАЗЫ

 

Редакции сверены  09. 04. 2022

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

КОНТРЫ

 

Цветной рейд  (контрмарина)      

Бабье лето                               

Клио  (контрфэнтези)                                     

Хеппи-энд  (контркосмос)                              

Абальмантовое дерево 

      

ПОСЛЕДНИЕ СУЩЕСТВА

 

1. Бьеппо

2. Узвалино

3. Ондорико   

 

 МИНИАТЮРЫ

 

Разноцветный зодчий

Другие

Рита

Хэн

Сосед

ТБ

Премудрая

Комарик

Да-а!

Вогнутое зеркало

Мирон

 

 

 

                           

Из цикла "КОНТРЫ"

 

 

ЦВЕТНОЙ   РЕЙД

 

     Подлодки типа "Скилэнд" довольно внушительны. Они оснащены почти игрушеч­ными бесшумными дви­гателями. Бое­вое сна­­ряжение этих субмарин не занимает много мес­­та, но на них не повернуться из-за агрегатов спецназначения. Совмещение камбуза с гальюном, а спаль­­ного кубрика — с машинным отделением — полбеды. Гораздо хуже то, что прой­­ти из кубрика в камбуз, не пропоров жи­вота о детали спецоборудо­вания, не пред­ставлялось возможным.

 

В N… году такая подлодка забрала меня поздно ночью. Я вёз пакет из Главного штаба флота. Всю ночь снился скверный сон об одном и том же. Снилось, будто я сижу на корточках на лесной по­ляне, упираюсь плечами в колени и непрерывно вытаскиваю из горла застрявшие в нем серебристые гвоз­ди. Гвоздей было штук пять или шесть, но я вытащил их несколь­ко дюжин, а они не убавлялись.

     Проснулся поздно. Сильно пахло земляникой. Лодка шла под поверхностью воды, выставив перископы. Я спешил по щелеобраз­но­му коридору-лабиринту в противоположный ко­­нец судна, часто дер­жался за поручни и вентили спецоборудования. Коридор вну­шал смутную тревогу, но ино­го рода, чем свя­занную с опасением наскочить на прущие из стен, потолка и по­ла металлические штыри.

 

      Камбуз-гальюн выглядел оригинально. В центре громоздилась внушительная модерная пли­та, похожая на компьютер зенит­ного уп­равления. Все сверкало нечелове­чес­­кой стерильной чистотой. Вдоль стен располагались столики наподобие пе­рил. Что касается приспособлений для естествен­ных по­треб­ностей, то их не обнаружил. В камбузе торчал кок-убор­щик, а рядом околачивались отдыхающие от вахты матросы с лицами интенсив­но-ли­ло­вого цвета и пластмассовыми дозиметрами в на­груд­ных петлях черных тужурок. Эти люди появились на свет из яйцеклеток штамма AР-400-БЮЗ, оплодотворен­ных в ретортах Мор­ского ведомства. Мат­ро­сы оказывались промежуточным про­­­­дуктом про­из­вод­ства — я  не смог вспомнить: подвоем или при­во­ем.                   

     На моем френче не было знаков различия, и матросы приняли меня за командированного мичмана. В действительности я числился временно призванным офицером запаса. Облокотившись по примеру матросов о пристенный столик, достал пачку сигарет и закурил, не подавая особого вида. Ма­тро­сы не скрывали недоумения. Один из них решился на не совсем внятное движение, но в этот мо­мент до мозга дошло хитрое уст­рой­ство не только камбуза, но и гальюна, и матрос остался на своем месте.

 

     Когда я вернулся к облюбованному столику, меня обступили матросы во главе с коком и потребовали сигарет. Они определенно осатанели от длительного рейда и запрета курить на суд­не. Моя пачка затанцевала. То там, то тут за­мелькал язычок зажигалки. Почему-то каж­дый, словно дикарь или ребенок, норовил щелк­нуть зажигалкой сам, не собираясь прикуривать у соседа.

     Через полминуты морячки побросали сигареты и начали плевать­ся. Мне возвратили пач­ку. Сигареты у них загорались, но не дымились. Вскоре перестала дымиться и моя. Пос­ле того как матросы шваркнули сигареты — она сделалась совершенно безвкусной.

 

      Я удивился, что от котлов на раскаленной плите не поднимается пар.

    — Четвертые сутки суп в котле не закипает, —  выпучив буркалы, произнес кок. 

     Матросы дружно сфигурили непристойные жесты и послали кое-куда сухой паек и теплую окрошку.

     Так и не разобравшись в этих странностях, да и не слишком философствуя, я закончил путешествие и высадился на острове Мокольм.

В тот же день подлодка затонула.

 

 

     Вот в ясную погоду я сижу в парке "Селд-Рок". Вокруг молодые секвойи. Сильно пах­нет земляникой. Читаю в бульварной газете "Плок" статью о секретных подлодках. По песчаным дорожкам прыгают зеленые воробьи и скачут розовые вороны.

 

    Да. Служебный пакет имел стандартную фор­му, но я постиг: в нём не бумаги. От него исходил запах... Тот самый, земляничный. На острове заметил, что в оберт­ке пакета появились пять-шесть отвер­­с­тий, похожих на следы крупных гвоздей.

     Отчего взрыватели микроснарядов сработа­ли не сразу? Не от аномальности ли судна?

     Зеленые воробьи улетели. На секвойях расселись краснобородые ангелы, уста­вили прямо в душу огромные фиолетовые очи.

 

      Я проснулся. О-о-о-о! Где цветные виденья и где черно-белые мысли?! Пред­меты стру­и­лись, как дым.  Бу! Бу! Бу! Ля-а-а! Лодка шла под поверхностью воды. Слегка ощущалась качка. Еле слышно прозвучала электрон­ная склянка. О, премерзкий запах земляни­ки! Не успел протереть глаза и осмотреться — в настоящем пакете отчетливо защелкали пружины.

     Опоздал вещий со

 

 

 

 

 

 

БАБЬЕ ЛЕТО

 

      Хризантема росла на осенней платфор­ме за ребристым ограждением. Луч солнца играл на ее влажном венчике. Веял теплый ветерок. Зеленый поезд дви­нулся и остановился, любопытно осклабя мимикрировавшую под бегемота крашеную голову.

       "Это не мой поезд, – прошептала Хризантема, – пусть он скорее уходит". И поезд ушел.

 

      Платформа была пуста. Только внизу белые одуванчики готовились облетать и, вяло покачиваясь, обсуждали это важное событие. Высоко на небе реяли облака.

 

      – А отчего это у Хризантемы вверху махрово, а внизу голо? – спросил Аллах у Джабраила.

       – Ах! Ах! – изумился Джабраил. –  Это дело я исправлю!

     Джабраил провел могучим перстом и сломал тщедушную железнодорожную стрелку.

 

       Ва-ва-ва-ва-ва-вах-вах! – запели дю­ралевые муэдзины на черных столбах.

       Бжмбрррр! – изрек внезапно остано­вившийся товарняк и передав по всей цепочке состава тормозной удар, высыпал на клумбу с одиноким цветком кучу шлака.

     Стебель с редкими листьями остался цел, но покрылся мусорной туникой.

       Ва-ва-ва-ва-ва-вах-вах! – повторили дюралевые муэдзины.

 

     – Ох, не попаду я никуда, не попаду! – тщетно попытавшись отряхнуться, произнесла Хризантема. – Пойду домой, пока не отцвела. Но где дом? И все же она пошла, направляясь к группе одуванчиков. Возможно, это ей показалось, а на самом деле, отражаясь в окнах станционного здания, стал перемещаться в обратную сторону товарняк.

      – И я отцвету, – оглянувшись на одуванчиков, грустно подумала Хризантема.    Отцвету я.

 

     Прыснула кобыльим смехом ржавая дре­зина и, задрав сизый хвост, помчалась по блестящим рель­сам мимо вечно поднятых берёз-шлагбаумов.

 

 

 

 

 

 

КЛИО

контрфэнтези

  К берегу реки Усьямрупи, почти к самому ее устью подплыла огромнейшая рыба, про­глотила трех­годовалого быка и скрылась. Это стало началом событий, происшед­ших в стране Упта-Макаль-Бласкес, охвативших область Мороке-Нетосбака, остров Мурашиных Воров и пустыню Хромой Шалопутни.

   То было время, когда в долине у Больших Лягушачьих озер еще стекала с веток красностебель­ного строгалиска камедь, а в период малых дождей, посыпая всю округу лепестками цветков, ходило посредством корней смеющееся дерево, когда волосы из подмышек себяблюдущих дев тайно не сжи­гали на священном огне, а суп из хвоста ботулинского кота не вошел в обычаи, когда исполинская комета Апостопузиса не косну­лась земли, а звезды еще были прибиты се­ребряными гвоздиками к небесной тверди.

 

  Тогда-то решили птеромегары, агрофетиды и клефореты, что проглоченный рыбой бык – вовсе не бык, а тысячеокий змеекручич, некогда волхвовавший к западу от Ущелья Взбесившихся Обезьян, а рыба – не рыба, а исчезнувший десять солнцелет назад вместе с войсками, городами и кораблями сатрап царя ОколедонисаПупелон-Джимай-Акубарх.

 

   Царь эсебеев, фенеев, гидичеев и пелесгеев, Околедонис, не внял толко­ваниям птеромегар, агрофетид и клефоретов, не понял путей воли, утренних, полуден­ных и полунедыхих духов, не подарил птеромегарам, агрофетидам и клефоретам по перу прозрачного ибиса и по хуммерской ни­ти со своей правой набязки, а велел играть себе триста сорок вторую свадьбу и звать на нее обридов руидов и каппарийцев.

 

  Потому-то на крышу капища возле горы Опускающегося Солнца села морская птица, прилетевшая издалека. Отдохнув, она подскакнула к ста­туе Розовой богини над входом, выклевала у нее халцедоновый глаз, а затем улетела за пределы царства Околедониса. О горе и бедствия! Опустились смуты на пораженные ими народы. Отложилась от Околедониса об­ласть Мороке-Нетосбака, а потом – остров Мурашиных Воров. Шедшие через пустыню Хромой Шалопутни караваны повернули на­зад, укрылись от царской погони в Ущелье Взбесившихся обезьян и затем сумели обойти стороной владенья Околедониса. А дряхлый повелитель ягов, виндов, свитов и ведов, царь Г'Ор-Ох, отказался усту­пить трон своему зятю Бирун-дею, исполнил­ся твердости, поклялся Пуруном и Барахмой начать войну против Околедониса.

 

  

      Через 204 луны объявился опять Пупелдон-Джимай-Акубарх, но потерявший власть, силу и сварение желудка, повинился во всех грехах, оттянул пурпурные шальвары и высыпал обратно многократно ум­ноженные войска, города и корабли. На зем­лю словно упали неожиданные богатства. Золотой век сменился бриллиантовым. Вос­пели славу царю Околедонису, его полису и паролису. Но нет причастья в счастье: ша­рахнула изо всех сил комета Апостопузиса, лишила чувства вкуса Главного кита, под­держивающего Землю, а крайних китов на­всегда отучила пускать фонтаны восторга, прошла материнские воды вселенной и вер­нулась на далекую твердь.

      Все как один потухли огоньки звездочек. Превратились в черные наперстки. Со свистом и шумом попадали на землю. Из наперстков вывелись крылатые ботулинские коты. Коты ничего не хотели и не желали, кроме паштета из печени себяблюдущих дев. Повсюду собирали они свою дань и уносили в новую страну – Ботулинию.

 

 Три миллиона лет длилось это бесчинст­во, пока жившие в долине у Больших Лягу­шачьих холмов гидичеи не отряхнули с голов пепел, не научились собирать посредством сока рыдающего дерева камедь с земли во­круг черностебельного строгалиска и не ста­ли отдавать ее комариным ворам для охоты на ботулинских котов.

 

Собрались в день неясный и пасмурный все коты в горах Нетосбакских. Из-за крика котиного ожил от долгого сна Дракон Пламенный, правнук Акубархов, поглотил котов вместе с камедью черностебельной, ядовитой. Пролетел с оме­га Дракон Пламенный пять тысяч сфер не­бесных, вдохнул в себя небо и разорвался на восемьдесят две метагалактики. И вспых­нули в метагалактиках черными и белыми драконятами огромные шары звезд поддель­ных, лишенные гвоздиков серебряных и твердей хрустальных...

     Зато и над старым миром расцвело, раз­горелось зеленое солнце

       Воспели славу новому царю, Опрозонису, его полису и гонорису.

      И сто семнадцать изумрудных веков бле­стело, све­тило зеленое солнце, пока в небе вновь не появился огромный хвост, пока ко­мета Апостопузиса не врезалась мощно в море Хромой Шалопутни, не сделала Землю шаром, убив китов-дер­жи­телей, и не превра­тила людей в козлов, гиппокентавров и обезьян.

 

 

 

ХЕППИ-ЭНД

 

 

     Бактолбин был крайне неразвитым че­ло­ве­­ком. Он не поддавался бодрозу, да и сам не бодрозировал, а по­тому, часто пребывая в бедственном поло­жении, не мог прибег­нуть к помощи посторонних. Как он выжил и дожил до 29 солнцелет — загадка.

     Удивительно, но Бактолбин справлялся со сво­ими двумя лошадьми и зараба­тывал подвозом публи­ки к кос­мо­фелю, на­хо­дящемуся в четырех стадиях от го­рода.     

      Подвозил он иносистемников и зве­з­дофре­ников нерейсовых кораблей. Ко­ренные жи­­тели и те, кто о нем слышал, не рисковали прибегать к его услугам, но всерьез жда­ли, когда произойдет неприят­ность с Бактолбином, его ло­шадьми и пассажи­ра­ми.

     Из-за бодрозоустойчивости он оставался без­­грамотным. Не умел даже писать и считать. Ходили слухи, будто его кли­енты не по­лучают сдачу. В харчевню, лавку и иллюзиодром Бактолбин не наведывался без мыслящего за него домпьютера. Интересно, зачем понадобился Бактол­бину иллюзиодром? Стримы там осно­ваны на не­классиче­ском бодрозе. Говорили, Бактол­бин носит в кармане не дом­пью­тер, а запрещенный меж­га­лактическими нор­ма­­ми гип­но­­­детектор. А если ло­ша­ди Бактолбина ненастоя­щие? Они не посещают зоо­кло­зе­ты, не пахнут ло­шадь­ми и не впрягаются в ландо сами. Сколько ни смотри — на них не увидишь подков, датчи­ков и слепней.

      Кроме того, к карете Бактолбина и вза­прав­ду прикреплено пятое колесо. Обычное колесо, которое волочится по земле. Зато другие колеса ве­дут себя абсурдно: они крутятся... Кто не наблюдал, тот не поверит.

     Если бы Бактолбин был мало-мальски об­ра­зо­ван, то он наверняка бы знал: ко­лесо — на то и колесо, чтобы не крутиться, а крутящееся колесо — зрелище глупое и нереальное.

 

      В некие забытые времена людей, подобных Бактолбину, обвиняли в нарушении законов природы и варварским способом лишали их жизни: недопуском к горевшему в храме кост­ру. Души недопущенных к пламени постепенно остывали и с неописуемыми муками отделя­лись от тела.

     В текущую эпоху все согревают душу, прибегая к услугам электри­чес­кого стула. Базовая свобода личности в нашем обществе — это свобода сидения на электрическом стуле. Вряд ли можно приду­мать бо­лее гуманусный обычай.

     Но с возникновением такой традиции начали возрождать­ся гены индивидов, называемых чуде­ями. Бактолбин, увы, не пожелал стать чудеем официальным.  

     Однажды он повез к космофелю коммивояжера, специалиста по рек­ламе зубных расчесок. Дела этого макломэна обстояли до слёз плохо. Его фирма настолько разбогатела, что лопнула и пошла метаста­зами по вселенным, а на него самого свалилось неимоверное количество заказов. Потому мученик решил спеш­­но бежать из города.

 

     Будучи человеком, не улавливающим боо-поля, Бактолбин ничего такого не ощущал. Весь­­ма бес­тактно он внезапно вспомнил, что зубы его лошадей давно не чесаны. Ландо летело со второй сверх­световой скоростью. Комми­воя­жер по привычке показал спину, схватил­ся за колесо, и карь­ера Бактолбина как извозчика прекратилась.

 

     Муниципалитет повысил его в звании и пре­доставил ему пост Главного гребенщика. Вме­сто гребенки Бактолбину надлежало пользо­вать­ся колесами, снятыми с кареты, а потому его правильнее теперь называть не гребенщиком, а колесовиком. В обязанности Бактолби­на входи­ло вычесывать, проще го­воря, колесовать луч­ших граждан города для под­дер­жки в социуме нужного среднестатистического штам­­ба. Из­бавляться от них путем отмены элек­три­чес­кого сту­ла ныне непозволительно.

 

     Не обладая боо-полем ус­та­новленной ройнос­ти, Бактолбин к новой миссии отнесся преступно: он ко­ле­совал не того, кого надо. А поскольку это за­ме­тили архипоздно, город стал патологичес­ки процветать.

     Соседние, менее процветающие города спешно приняли меры, чтобы хоть немного се­бя обезопасить. Беспошлинно и на прочих льгот­ных условиях городу предос­тавили брила и мотрошила, кокили и стили, а городские прокрыслен­ники без всякой причины полу­чили бессчетные выгодные предложения.

     Город вырос в два раза, а уровень жизни его населения оказался выше, чем на райской планете. Истинная катаст­рофа! Жители нашли себя глубоко не­счаст­ными. Их души абсолютно ох­ла­дели и никак не согревались ни элек­три­чес­кими стульями, ни печами кре­ма­ториев. Город на­ходился на краю гибели и спасся от ужасов коллапса только чудом.

 

      Началось с того, что Бактолбина похитили и утащили в другой мир мохноосьмино­гие кос­ми­ческие зашельцы. Депутация разумных сви­­ней из туманности Сципиона-Це­падо­ри­уса съе­ла в мэрии лучших людей города, а сам город затопили инженеры в результате удачного недо­смотра при строи­тельстве гидротехнических со­оружений.

 

     Благодаря такому повороту событий, жители города чувствуют себя чрезвычайно счастливо. Они живут в свайных хижинах, не знают ни до­рог, ни космофеля и питаются исключительно одними головастиками.

 

 

 

 

 

АБАЛЬМАНТОВОЕ ДЕРЕВО

 

 

          Некогда на земле росло абальмантовое дерево. Раскидистое, не выше яб­лони, с коротким и гладким розоватым ство­лом и сочными светло-зелеными листьями, оно выглядело легким и нежным, съе­добным от кор­ня до вершины.

     Плоды дерева издалека на­по­ми­нали мандарины. Вблизи поражали про­­све­чи­­ва­ю­щей кожурой и полупрозрачной мя­котью с иссиня-чер­ными семе­на­ми.

     Ядовитыми листья и плоды дерева не считались, но отведавший их начинал ощущать себя очень чуднó, а затем обычно уми­рал: либо от укуса бешеной соба­ки, либо от раны, полученной в драке, либо еще от чего. А если не отдавал душу, то стремился просверлить себе голо­ву, выколоть глаз или повеситься.

     Цветки абальмантового дерева походили на дохлых бабочек и пахли чем-то непостижимым.  Запах не казался ни плохим, ни при­ятным. Он был до умопомрачения завлекателен. При­ню­хав­ший­­ся к цвет­­­кам норовил принюхать­ся больше: за од­ним ароматом как бы скрывались два, за этими двумя — новые арома­ты. Человек, попавший носом, чувствами и рассудком под влияние дерева, желал мыслить и жить запахами, плыть за ними в бла­женных ви­дéниях, а время пре­вра­ща­лось для по­доб­ного про­ста­ка в бытие запахов, а не вещей.

     Непреодолевшего тягу к дереву пробирала странная дрожь. Постепенно она усиливалась, бедняга преображался в мут­ное пят­но и исчезал.

     А те, кого оттаскивали, говорили, что не претерпевали боли; их будто игриво пробовал разрывать на части легкий и радостный дух.

 

     В ту пору, когда произошла наша исто­рия, абальмантовых деревьев почти не ста­ло: их вырубили осужденные. Интересующимся прихо­ди­­лось со­вер­шать дальние путешествия. Послед­ним добрался до дерева чиновник Ди­ле­най.

     Диленай с отрядом солдат забрел в ненаселенные области провинции Сибей за урочища Юйгушана и заметил цветущее дерево у подно­жия горы Свю­ти­цай.

     Сперва Диленай отвел воинов на четыре чжана от дерева, привязал солдата Тангун-Гёна на длинной бечеве к своему поясу, принудил перемещаться у дерева, чередовать позы. От­­пустив солдата, Диленай еще раз оп­ределил направление ветра, осмотрел скалу, возвышающуюся в десяти шагах с наветренной стороны, и при­казал приковать себя к ней. Три дня и три ночи прикованный Диленай простоял у ска­лы. Его еле живого поместили в паланкин и унесли.

    

     Провидению было угодно, чтобы Бабундох, правитель провинции, обо всем узнал, и в подробностях. Он, не раздумывая, велел исполнить пра­восудие. Законы Поднебесной ясны как день; по­это­му после долгих пыток Диленая казнили, а солдатам дали по пятьдесят палок. Самый крепкий из них, Тангун-Гён, не выдержал избиения: его призвал Владыка потустороннего ми­ра. Остальных воинов отряда Бабундох на­правил к порогам реки Хунг­шуй­хэ для сме­ны гар­низона крепости Дун­по. В дороге идущих накрыла снежная лавина. Ни один не спасся.

 

 

 

*        *

 

      Минула сотня лун. Приближенные и слу­ги Бабундоха стали замечать непривычное: иногда на часы, иногда на дни правитель куда-то исчезает. Его портные шеп­тали:

          — Ван быст­ро изнашивает одежды! Ка­ждый день шьем новые!

     Одежды ли главное для князя! Кто больше Бабундоха удачлив, счастлив, весел? У князя бы­ли кла­­довые с драгоценностями, двенадцать жен, много детей, восемь дворцов и любовь По­ве­ли­те­ля подлунной.

 

     А умер властитель, подвергнувшись чудесным превращениям. Однаж­ды вечером он сидел на террасе в обществе писцов. У ламп стаями носились бабочки. Внезапно его голова приобрела прозрачность и пропала. Едва проблескивали глаза и зубы. Затем всё ос­лепила вспыш­ка — и раздался страшный раскат грома. Задымилась ветка тунгового дерева. Бабундох сделался доступным зрению, но это оказался помолодевший Бабундох: его лицо, кожа, волосы, дви­жения заменились на юношеские.

 

     Никто не произнес благодарения Небу, никто не потребовал принесения очисти­тельных жертв. Писцы были неискушенными.

       — Хао Ван Бан Чжур, хао! — только воскликнули они.

 

     И необыкновенное тело Бабундоха немедленно покрылось язвами. Ночью пра­витель скон­чался в мучениях.

   

     Через восемьдесят разливов рек внук Бабун­доха князь Маманхай обнаружил: ворота в дав­но забытый замок Осенней Задумчивости тща­тельно заложены кирпи­чом. Не отыскав другого входа, он приказал сломать стену.

     Поднявшись по лестнице замка и пройдя боковую ан­филаду, князь  узрел огромную залу с испорченной стеклянной кровлей. В зале росло абаль­­мантовое дерево. За десять шагов его ок­ружала высокая и прочная стальная ограда, снизу доверху ощетинившаяся длин­ными ши­­пами.  Дере­во бы­­ло невредимо, но высыхало и, наверное, потеряло способ­ность цвести.

      Маманхай подошел: на острых шипах ограды висели клочки шелко­вых и парчовых одеяний.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  ПОСЛЕДНИЕ  СУЩЕСТВА

 

 

1. БЬЕППО

 

     Бьèппо был хозяином универсального ма­газина и нескольких прилегающих небоскре­бов. Он также владел типографией, четырь­мя художественными ателье и ботаническим садом.

     Спать Бьеппо предпочитал на толстой войлочной подстилке, разложенной на ка­фельном полу общественного туалета. Это место было и его вахтой, поскольку имело множество выгод: окна убежища выходили на площадь, а каналы вентиляции были столь совершенны, что позволяли слышать малейший шорох не менее чем за милю. Хорошая акустика стен многократно усили­вала предупреждающий крик Бьеппо, возно­сящийся к мраморным колоннам зала с люс­трами. Раскаты эха отпугивали неза­дачливых претендентов на территорию.

 

      Всякое утро, после ночного ливня, он вы­ходил на прогулку в обнимку с оторванным предплечьем гигантского пластикового мане­кена. Кисть куклы свободно болталась: неко­гда она была оторвана, но Бьеппо пришла в голову великая идея – привязать одну часть к другой с помощью куска проводки.

    Всякое утро, после ночного ливня, он со­вал пальцы манекена в грязь канавы и, под­прыгивая как можно выше, ставил на стенах вблизи границ своей территории устрашаю­щие метки.

      Остальные хозяева города нико­гда его не видели, но он чувствовал, что его уважают и обходят стороной принадлежащие ему владения. Для безмозглых чужестран­ных бродяжек у него были заготовлены на галереях и мансардах кучи увесистых бу­лыжников и громы, производимые скобяны­ми изделиями. На всякий случай он припря­тал в различных местах большие стеклометаллические кинескопы. Кинескопы было удобно бросать с галерей, и, разбиваясь, они производили много шума.

    Зимой, когда мостовая покрывалась кра­сивым розовым слоем снега, гораздо легче было обманывать врагов, следить за козня­ми пришельцев и претендентов. Но Бьеппо не любил зиму. Холода он не боялся, разво­дить огонь и следить за ним Бьеппо научился давно – когда не имел теперешних владений и скитался. Он мог жить и без огня – более всего Бьеппо боялся впасть в спяч­ку, а во время крепкого сна невозможно уберечь себя и свою собственность от прохо­димцев-шатунов.

 

     Чтобы сохранить чуткость сна, ему прихо­дилось часто жевать коричневые малосъе­добные зерна. Он знал три места, где ими можно было запастись.

     От зерен не исходил приятный запах гни­ли и плесени. Это не было бедой. Бьеппо раздражало другое, два из хранилищ нахо­дились на ничейной территории, а третье принадлежало соседу. Бьеппо дово­дил себя до бешенства, когда думал, что в третьем месте зерен особенно много, что бестолковый сосед даже не пожелал взло­мать ржавый замок склада, где хранились зерна. Бьеппо видел сквозь зарешеченные оконца огромные штабеля знакомых пакетов с пестрыми этикетками.

     Не найти себе новый источник зерен – все равно, что умереть. Однако напасть на владельца гастрономов – толстого невоин­ственного соседа, невозможно. Миролюби­вый толстяк бросал вовсе не кинескопы. Он умел швырять маленькие продолговатые штучки, убивающие на расстоянии, вызы­вающие огненный ураган, рушащие стены убежищ. Таких штучек у Бьеппо никогда не было.

   

     Не раз Бьеппо приходила в голову мысль приобрести склад с зернами за «много», «очень много» одежды, которой он, Бьеппо, был особенно богат, но объяснить соседу, что он хочет забрать только этот склад, Бьеппо не мог, поскольку, как и всё осталь­ное человечество, не умел говорить.     Еще в юности он достиг величайшей сте­пени развития интеллекта и был способен общаться только с Высшим разумом метага­лактики

 

 

 

 

 

2. УЗВАЛИНО

 

     Путешествие Узвалино потеряло смысл: он не мог найти на картах местности, по которой шел. Не было намеков на изменение ее однообразного вида. Но и желания вернуться назад, к оставленному на шоссе автомобилю не возникало.

     Узвалино смотрел на компас, на умирающее солнце и шел дальше –  туда, где заканчивалась неизвестно откуда выросшая, несуществующая на картах полоса ландшафта. Узвалино не привык поворачивать назад. За его спиной был ранец, а в нем –  самое необходимое: фляга с гигакалорийным горючим на случай смены автомобиля, термос с раскаленным универсальным напитком, а также особый паек, неплесневеющий, негниющий, тонизирующий. Там же в ранце лежала книга. Желтые буквы на сером переплете выстраивались в надпись:

 

ЗАПИСКИ

О ЕРЕСИ

ГНОСЕОВИТАЛИСТОВ

 

Выше этого названия стояло имя автора:

 

Узвалино...

 

     Узвалино считал себя единственным человеком на планете. Мало того –  единственным млекопитающим. Прошло три года с тех пор, как человечество приказало долго жить.

     Все годы своего одиночества Узвалино чувствовал себя превосходно. У него были источники энергии, сады и парки, библиотеки и фильмотеки, океан и реки. У него была свобода.

      Узвалино шел по неожиданно возникшей темно-серой пустыне. Временами появлялись до­зирован­ные порывы ветра и тут же автоматически прекращались. Пыль шелестела. Вдали не было ничего, кроме горизонта. Функциональные облака на небе часто сменялись камуфляжно-мираж­ными.

                                       ………………………………………………………..

……….…….………………………………………….

   

     Узвалино всегда считал, что освобождение человека от биологической жизни еще ничего не означает. Этого недостаточно. Недостаточно разделить участь кабанов и землероек. Вот он некогда и построил на время "ч"  защитное устройство...

     ………………………..………………………………..

…………………………………………………………

     

     Узвалино и раньше встречал кладбища, но все они были надлежаще оформлены. Архитектором этого горизонтального места успокоения оказал­ся неизвестный экстравагантный парабиолог. Ошибку природы, породившей ор­ганизмы, он исправил весьма оригинально.

 

     Узвалино шел по совершенно ровному плато. Горизонт был так далек, а фигурные облака –  так огромны и высоки, что, казалась, он, Узвали­но, идет по территории, на которой планета не имеет выпуклости, что он идет по сечению через земной шар.

 

     Пекли одичавшие искусственные облака. Все чаще перед глазами по­являлась электростатиче­ская рябь. Слезливо блестело мертвенно-бледное солнце.

 

      Ночь и день не меняли друг друга. Узвалино потерял счет своим при­валам. Глянув на календарь, он обомлел: с тех пор, как он покинул шос­се и автомобиль, прошло четверо суток! Компас? Компас показывал правиль­ное направление. Порывы ветра, как им и положено, соответствовали мери­диану. Впервые за все три года свободы Узвалино почувствовал себя не в своей тарелке. Он чертыхнулся и ударил ногой по пеплу. Частицы пепла сцепились в мелкие диски и, планируя, плавно осели. Узвалино  сильнее ударил по пеплу, подбросил его. Образовались более круп­ные диски и, подскочив, унеслись куда-то вбок. Да! На пыль надо было обратить внимание раньше, а не разглядывать калейдоскопы облаков. Пустыня интересна, но что делать, когда паек кончится? Немедленно придет усталость, а с ней –  потеря надежды на выход.

 

     Ранец слишком тяжел. И всё ли в нем нужно теперь? Узвалино выта­щил из ранца бутыль со сверхбензином и, размахнувшись, бросил ее. Дно фляги ударилось обо что-то твердое, скрытое под слоем пыли. Ни звука, ни огня, ни ударной волны не было, но Узвалино почувствовал взрыв.

     Произошла каталитическая реакция: от горизонта до горизонта, на десятки, а, может быть, на сотни миль за него слой пепла превратился в черную нефтеподобную жидкость...

 

     Вот оно! Вот та трансформация мира, на которую так надеялся Узвалино!

                      

      Кто думал, что произойдет именно так, без всякого умственного усилия! Над жидкостью то там, то здесь стали появляться короткие вспышки синего свечения. Было ощущение, что участки жидкости перемигиваются между собой, сообщают что-то друг другу. К вспышкам добавились бегающие разноцветные огоньки, и все приобрело целесообразность, мощь и красоту. Можно было подумать, что гигантский полигон ожидает посадки эскадры межгалактических крейсеров. Жидкость то гудела, то звенела, переходила на сухой высоковольтный треск, как бы желая настроиться на нужную волну, стремясь найти себя и не зная,  с чего начать.

     Восхищение происходящим вдруг исчезло. А никакая это не трансфор-ма-ция!! Мгновение –  и вселенную охватит тартар!! Трансформация нао­бо­рот! Узвалино плюнул. Черная жидкость взревела и понеслась, закрутилась в барашки, прицельно взметнулась в небо –  и облачный камуфляж исчез. Всё успокоилось. Но Узвалино обессилел и обезумел. Он упал. Попытался подняться, но почувствовал  тяжесть в мышцах и вдруг обнаружил, что лучше ползти, чем идти. Он пополз в раннее выбран­ном направлении, но руки-ноги не совсем его слушались, и временами он чуть не конвульсировал, подчиняясь вибрации незримых токов, исходящих от жидкости. Все облака, кроме тепловых – предусмотренных когда-то для отопления планеты, – умерли. За горизонтом –  тоже. Устройство погоды сломалось.

     Узвалино полз и не видел ни неба, ни горизонта. Он полз за тер­риторией кладбища, на равнине, обозначенной и на картах, но не ни карт, ни компаса, ни ранца у него не было.

     Теперь Узвалино полз по твердому грунту, и какое бы направление он не избирал, за ним непременно устремлялись, как щупальца, языки черной нефтеподобной жидкости.

     Омерзительная жидкость –  "О –  о –  о!", ничего не поняла в "Записках о ереси гносеовиталистов". А, если и поняла, то –  наоборот. Ей быстро  наскучила радость бесклеточности. Она настигла Узвалино на дне оврага и, утопив, похотливо извлекла из этого странного, но занимательного существа  потребный для оплодотворения  код.

 

 

 

 

ОНДОРИКО

 

      Меня зовут Ондори́ко. Я в шур­­фах-вершинах. Я в туннелях-консолях. Я повсюду, я — везде. Я разумно, но я про­клинаю свой неразумный плохо растущий ко­кон. Мне в нем тесно, гадко, противно. Я бы с удовольствием раз­несло его на куски, но этого не дано. Дано — разделять, раз­­делять, разделять, аккумулировать один­надцать не похожих друг на друга зарядов, создавая потенциал, потенциал-памят­ник, потенциал памяти — коралл из один­над­цати измерений пространства, которое есть лже­время, масса пустых вневремен. Как быстро уни­чтожается прекрасное блестя­щее нич­­то, как утешителен довод, что рано или поздно одиннад­цать из­ме­ре­ний­-по­­тен­ци­а­лов склеятся и тво­римый кокон распадется, но, увы, — я разветвлено, я построило множество миров и всё строю, строю, строю… Блестящее прекрасное нич­­то неис­черпаемо богато, но оно мер­к­нет, мер­к­нет. Скоро оно будет не то...

     Абсурдное великолепие фантомических вспы­шек родного ничто. Оно будет не то. О кажуще-отвердевшее сновидение! Я кажуще-отвер­девшее сно­видение. Я кажусь, я кажусь. Меня нет, меня нет, меня нет. Я мыслю, следовательно не существую.

 

 

 

 

 

 

 

 

МИНИАТЮРЫ

 

РАЗНОЦВЕТНЫЙ ЗОДЧИЙ

 

 

      Постройки разума разваливаются как карточные домики.

 

      Постройки ума прочны, но до них нет дела.

 

      Постройки из чувств чем-то кажутся, но ежесекундно обманывают.

 

      Постройки случайности пытаются использовать, когда уже поздно.

 

      Постройки из золота дают право на любые другие постройки, но, право, это право не уме­ют применять.

 

      Постройки лени хороши, но в них лень долго жить.  

     

      Постройки гениальности колоссы на гли­няных ногах.

    

      В постройках из духа не­возможно не только есть, но и дышать.

 

      И за постройки из презумпции бывают различ­ные сроки наказания.

       

      Если ты построил, то из этого не следует, что не развалится.

 

      Если ты приступил к стро­ительству, не за­бы­вай: мо­гут и снести.

 

      Если ты построил, оглянись: стоúт ли еще?

 

      Потому-то мы не знаем, как устроена Вселенная, что не можем ее сломать.

 

     Если тебе неведомо, зачем ты живешь, займись строи­тельством.

 

      Кто не желает строить — того заставят.

 

      Если некто строит козни, то это значит: ему не хвати­ло пары кирпичей.

 

 

 

 

 

 

ДРУГИЕ

 

 

            — Эврика! — вскричал Архисмерт, с трудом выскакивая из ванны. — На тело, по­гру­женное в жидкость, действует утапливаю­щая сила, направленная вертикально вниз!

 

      — Гениальное открытие! — воскликнул Нью-Том. — Квинтиллионы купальщиков ощу­щали эту силу, но не смогли дополнить свою кажимость отчетливой мыслью.

   

    Нью-Том оглядел грушевое де­рево, под которым стоял, осекся и кинулся наутек.

 

      — Эфир подобен жидкости, — добавил Манк­­свелл. — Мы можем сформулировать закон всемирного утопления.

 

        — Воистину, — не удержался Эпштейн, — мировое Е равно пи эм цэ квадрат.

 

 

 

 

 

РИТА

       Рита, дочь известного дипломата, племянница академика Самохина, была очень счастливым человеком. В раннем детстве ее украли...

 

      Судьба обеспечила Рите беспокойную, но полнокровную жизнь белой цыганки.

 

 

 

 

ХЭН

      Хэн вырос в глухом лесу. Его учителями были медведи и радиостан­ция "Свобода". Поэтому он попадался на все наколки, не мог отгадать никакие детские загадки.

     

     Тем не менее, он был нормальным парнем. Очень жаль, что его пере­ехал трамвай.

 

 

 

СОСЕД

 

      Мой сосед –  лифт, окружен вентиляционными и пожарными шахтами. Его родство с мусоропроводом заметно всем. Вместо кукиша и зада, он показывает в щелку между дверями металличес­кий трос.

      С лифтом мы никогда не здоровались.

      Он первым нарушил этот обычай: из его шахт стало пахнуть кошками. Лифт напускал этот запах еще издали.

     Пахнуть в ответ собакой я не мог. Недочеловеческие междометия стали из меня вырываться при встречах сами собой.

 

 

 

 

ТЕХНИКА  БЕЗОПАСНОСТИ

 

 

     Если откупорили что-либо употребите внутрь, пока не отняли.

 

     Если разобрали — следите, чтобы кто-ни­будь не собрал.

 

    Если пользуетесь чем-либо — отойдите на всякий случай подальше.

 

     Если не ведаете, как ЭТО делается, — вы наивный чело­век.

 

    Если не можете что-то понять — поймите, что понимать и не надо!

 

     Если процесс пошел — берегитесь!

 

 

 

 

 

 

 

ПРЕМУДРАЯ

 

Сюрсновидение

 

      И. дала мужу кличку "Обезьян". Вначале  вслух  ее  не произносила. А он был действительно обезьян. Нельзя  сказать, чтобы особо волосатый, но какой-то разлапистый и вооще

      Иногда, приводя мысли в порядок,  она задавала  се­бе  вопрос: "Какой же  он  обезьян? Ведь обезьяны шустрые, прыткие, скачут с вет­ки  на  ветку...  А он  грузный,  тяжелый.  Его лучше быком назвать... "А!"    догадалась  М.    Он у меня человекообразный обезьян! Какой-то такой горилл  равнинный или орангутано. Жаль,  что  на шимпанзяку не  сма­хивает".

      Однажды при  особо игривом настроении  она  наз­вала  его  Обезьяном вслух. Обезьян  не обиделся,  про­глотил  как любовное именование.

     – Ишь ты, – подумала И. –  классификейшен-то в точку пришелся. При хорошем раскладе получается, что человек человеку –  обезьян, прия­тель и трах.

      В  тот  день  тремя  трахами дело  и  завершилось.

      А в другой –  совсем  пошло прахом. Как-то поглаживая И. мизинчиком по мордочке, Обезьян обозвал ее без всякой основы, причины и повода лисой достохвостой.  Пока этим  ограничился.

      И. подобная кликухенция совсем не понравилась.  Куда  бы еще  "лисонь­ка", "лисичка"... А то –  "лиса",  да  еще хвостодосая.

      Через час, находясь одна, И.  вдруг  вспомнила  свое  перекрещение  и произнесла  вслух:

       Не  лиса  я!  И не лисичка!  Сам  ты ложноопенок  кирпично-красный,  груздь  перечный,  обезьян  рогоносый.

      При последнем упоминании И. улыбнулась,  на­стро­ение  ее  резко улуч­шилось.  Минут  двадцать  И.  пребывала в эйфории и даже подходила  к зер­калу, чтобы полюбоваться на  свою  стать,  достоинство  и  приятность. Делая ужимки,  подставляя  зеркалу бока,  она  вдруг  вспомнила  о  достохвосте. Что  это  такое?  Где  находится? И что это за притча такая!

 

         А-а-а! – осенило И. – напал на след обезьян треклятый, пронюхал-таки...  Откуда? Я –  и под шампанским не глупею,  а Дэ  эС – не болтун. Много праздного народа развелось. У кого-то что-то в ты­ковке и  срифмовалось. Так себе мыслишка, но крепенькая. Поделиться с ближним и дальним захотелось...

 

      Настроение стало выравниваться. Я свободна и ничем не хуже  сфинкса, а иногда –  лучше.  Только  догадливости не хватает.  Зато  и меня никто не  разгадает. А причина в том, то разгадать невозможно. Самое-самое у меня словами не выражается, мыслями не  оплетается, а гудит, как ветер, и существует. Ну,  например,  о  чем комар думает,  когда пищит?  Ведь  себя выдает! А писк этот для него, может, важнее крови, жизни и потомства.

      Обезьян мой –  тоже  сфинкс.  Пусть,  хоть потоп, – с места не  сдвинет­ся,  а  то  еще хуже    попрет  сам не  зная  куда.  Вот и  вся  его  разгадка. Шкура  толстая.  Память  короткая.  А в  голове    завиральность  бесподобная.

     При последних  словах И.  нажала  кнопку  телевизора с огромным, покрытым толстым слоем пыли экраном.  Хиппо­во  одетый  ведущий  беседовал  с  корифеем-специалистом,  закованным  в  клет­чатый пиджак. Шел  разговор об одной  немецкой новинке,  сейчас  ввозимой, но  шесть лет назад изобретенной в сибирском  городке.

     Глядя на клетчатого  господина,  И.  стала  как-то непонятно  сообра­жать.  Вначале на нее нашло  обалдение,  под ложечкой защипало,  во  рту пересохло...

       Ванька,  гад!    произнесла И.     Ванька-встанька,  Кулибин несчастный.  И  как  это  всё!

      И вдруг ни  с  того  ни  с  сего И.  представила напряженную рожу Пойкиндорфа  в  тот момент,  когда  тот копался в Ванькиных бумагах... "Эй! Штирлиц!"     крикнула тогда она ему, схватила все бумаги и спрятала,

      А потом в тот же вечер они с Пойкиндорфом помирились. Фу, ты! Да я же сама отдала перефотографировать все документы! Бери, мол, всё, бери! Не жалко! И Берлинскую стену не забудь прихватить, и республику германскую дерократическую...  Главное: чтобы казенный гриф был и своим ничего не досталось... 

       Ничего  был  немец!  Только  какой-то  неарийский.  Что  они  там на нордичности помешались?  Шикльгрубер и  тот блондином не  был.

     А Иван     всё-таки  размазня,  гений  в  тряпочке,  вовремя от него  изба­вилась.  Вечно  его  то  в Инту,  то  в  Читу  командировали.  Зачем  такой деятель? В морячки,  да  солдатки  пусть другие  идут!  А мне надоело!!

       Вот так! Теперь я такая!! Ведь сказал поэт, что умом меня не понять, аршином об­щим не измерить 

 

Много во мне лесов, полей и рек;

Я другой такой себя не знаю...

 

      Кстати,  куда мой мусульманин  девался?  Перестану пушечным мясом  кор­мить!  Еще  одно  обрезание  ему  сделаю. Путь  только  Дэ  эС побольше  зелёненьких подбросит. А не  подбро­сит – в Москве голой задницей на  мавзолей  сяду.  Вовка мигом оживет!!! –  И-и-и-и-и-и-и-и!

 

 

 

 

КОМАРИК

 

 

      Летел комарик. Маленький такой комарик.

    

      Увидел комарика человек:

 

              Ах, вот ты где!

 

              У-ух!

                    

              Сейчас я тебя подлеца!

 

      Разбежался человек, споткнулся, упал и свернул шею.

 

      А комарик полетел дальше. Маленький. Прозрачненький. Загудел то-о-о-о – о-о-ненько....

     Вылетела из человека душа, маленькая, прозрачненькая.

 

     И не понять: где душа, а где комарик.

 

 

 

 

 

 

 

 

ДА-А!

 

     Первый зеленый появился на стан­ции Полуянь, близ Болуховска. Человек этот хо­дил нагишом, питался глиной и ме­лом. С удо­вольствием грыз поджаренную на противне гашеную известь и запивал ее ма­ринадом. Вместо горчицы использовал ил. Свежий ил, пред­лагаемый для смеха, брать отказывался. Выковыривал особый — из глубины дна пересохших озер.

     Потом сразу восемнадцать зеленых индивидов припожаловали в село Сельцы Краськовского района. У них не было ни мужского, ни женского пола — самостийная перманентная беременность. В силу названного об­сто­я­тель­ст­ва зеленчу­ков бы­ст­ро сманили цыгане и куда-то увели.

 

     Когда число зеленых персон перемахнуло за тысячу, многое прояснилось. Их образ жизни раскусили все. В конце августа зеленчуки перестают есть, но от этого не худеют, а, наоборот — стремительно умощняют свой тук и скорость обращения хлорофилла. После чего необычные обитатели Краськовского рай­она испаряются и, превратившись в облака, уле­та­ют в Австралию. В мае они возвра­щаются на полюбившиеся им карьеры, кру­тые берега рек и овраги.

 

     Однажды живущий в селе Сельцы дура­чок, по прозвищу Куматёк, брел просекой и гнусаво напевал песенки. У него была и очень стран­ная песня. Принявшись за нее, дурак уже не мог остановиться.   

 

      Он пел:

 

                         — …я маленькая камне-Ежка...

 

я  мА-ленькая камнеежка...

            

             йА маленькая камнеежка...

 

      С меняющимися ин­то­на­ци­ями, ме­ло­диями и подвываниями.

      Куматёк свернул с дороги налево к гряде валунов, покрутил средними пальцами рук у вишневого камня, затем принял­ся его уплетать, да так, что хруст пошел.

 

      Эту несуразицу и подсмотрел старик Дульдю­ков, ломавший неподалеку ветки ив для забора. Дульдюкову захотелось второй серии. Она не медлила. Дурачок разделся догола, сел на освещенный солнцем валун и начал зеленеть.

 

      Дурак есть дурак. У него всё можно спро­сить. На следующий день к Куматьку подкрались три молодые железнодорожницы:

 

      — Тек-Тёк! Для чего зеленку выпил?

      — Не-е-э! — сказал дурак. — Я зеленку не пил.

      — А чего зеленый?

      — Не зеленый я, а красный, — обиделся дурак.

      — Красный?!

      — Знамо, красный! Совсем ослепли? Ви­дите, загорел!

          — Вот дурак! — хихикнули девки. — А небо какого цвета?

       — Ну, даете! — Желтого. Желтое не­бо, желтое!

         А трава?

         Трава? Обычная! Розовая!

       — Га! Га! — загорланили железнодорожницы, схва­тились за пузечки и пошли кататься по лужайке. А самая толстая нечто выпустила в юбку и чуть не ис­пачкалась по-большому.

 

       — А мальчик от девочки чем отличается? —  разгладив амуницию, спросила толстуха.

       — Ничем, — спокойно ответил дурак.

       — Будто?

       — Тут-то! — заявил голый дурак и раздви­нул ноги.

      Оказалось, действительно не отличается.

 

     Недели через две позеленели и железно­до­рож­­ницы и бюсты у них стали плоски­ми, слов­но у десятилетних девочек. Куда все поде­валось!

 

     Зимой, кроме дряхлого старика Дульдюкова, в Сельцах никого не обнаружили. Все пре­вра­ти­лись в облака и улетели.

 

 

 

 

ВОГНУТОЕ ЗЕРКАЛО

 

 

      Заныла спина от долгого сидения за письменным столом. Я поднялся, начал делать упражнения, встал на носки, вытянулся. И тут выше меня оказалось ничего не отражающее ненужное вогнутое зеркало. В нем шли колебания в такт моим движениям.

 

    "А не впаду ли таким образом в гипнотический сон?" — пришла в голову мысль. Но мысль благополучно ушла, и я погрузился в мелькания, вызванные словно бы колеблющимся неправильным зеркалом. Постепенно я перестал сопоставлять сверкания с окружающими предметами, видимое как бы размылось, в зеркальных блесках увидел нечто вроде окошка, в нем — угол здания с башенкой-ротондой. Здание очень знакомое, много раз виденное, но что оно? Вспомнить никак не удавалось.

 

      Когда-то я много раз сравнивал башенку с главной частью детской музыкальной игрушки: из центра барабана со стенками из металлических прутьев торчал изогнутый в виде молнии прут-рычаг, сходный с ломиком-заводиловкой (пусковой рукояткой) древнего карбюраторного двигателя. Теперь же я помнил только выломанный из игрушки барабан, но не саму игрушку, не ее внешний вид... Она что-то вроде шарманки? Вряд ли, хотя по принципу приведения в действие очень похожа. Звучание? Какое-то очень грубое, приглушенное. Кто додумался подобное делать для детей!

 

      Я отчетливо вспомнил запах поделки, не совсем приятный пластиковый и даже конфетно-парфю­мер­ный, резкий, но привлекающий, заставляющий нюхать еще и еще, что-то там скрывающий в себе потаенное, необычное.

 

     Закрыл глаза и начал представлять картины, действия. И те и другие расходились по разным руслам, я вплывал, влетал в противоположности, в быль и небыль.

 

     Толчок — и за один миг протащило по квинтиллиону пространств, влетел в некий высший мир, в верховную точку, из которой можно созерцать абсолютно всё. Но она самодостаточна! Ей ничего не надо! Нужно брать этажами ниже.

 

     И да, и ах! Спустился и оказался много ниже той самой заветной башенки. А только-только был прямо в ней. Даже упирался в ее привод-стартер, но не подумал его покрутить.

 

     Угораздило же меня завести глупую мельтешащую вселенную тогда, когда мне было полтора года!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

МИРОН

 

     Для поддержания памяти Мирон каждое утро выпивал столовую ложку настоянной на гвоздях водки. Со временем гвозди он заменил на мелкие обломки безопасных лезвий. Лезвия оказались куда эффективнее! А сегодня? За окном солнце. Погода расчудесная. Мурлычет радио. До мерзкого рекламного блока еще далеко. Та-та, та-та, та-та! Плюх из бутылки в крошечный стаканчик с делениями. Та-та, та-та, та-та! Р-раз! Глоток. Радио мурлычет. Сбоку языка что-то жесткое. Та-та! Не вставил в бутылку усики чайного ситечка! Жесткое куда-то исчезло. Будто и не было. Подошел к зеркалу с фонариком, направил фонарик в рот. А-а-а! Крови нет. За окном солнце. Погода расчудесная. Слегка вспухла голова. Где-то будет дырка. А может и не будет. Лезвия-то затупились, подмягчились. А йоги, вон, жуют и глотают новейшие. Запивают серной кислотой. И хоть бы что. А прадед, оружейник? Луженые были кишки. Настаивал на уксусе какие-то хитрые пружинки. Прожил сто одни год. Мог бы и дольше, если бы не укокошили в девяностые. Па-папп! Пап-п! — в открытое окно влетел мяч. Несерьезный. Желтый с зеленым. Мирон глянул в окно: никого нет! Ближнее пространство свободно от людей. Вдали никто не проявляет интереса к происшествию. Выбросить мяч в окно? Можно. Но если за ним придут? Или уже идут? Прошло минут двадцать. Никто не явился. А что за мяч? Мяч оказался теплым и даже мускулистым. Внутри него бился пульс. Живое существо? Но раскраска его аляповатая, неестественная. Ни глаз, ни ног, ни ушей.

 

       — А ты порежь меня ржавым лезвием, порежь! 

 

       Гм…м. Послышались эти слова или нет? Спрошу.

    

     — Так что я должен сделать?

     — А ты глухой или прикидываешься? Что я сказало, то сказало.

     — Интересное дело! Ты кто? Мяч или мяч'о?

     — Захочу, буду через "е" — меч'о, но ты уж тогда окажешься мяс'о. Режь меня немедленно! Иначе сам знаешь… Одно меч'о в тебе уже сидит. И глазом не моргнешь — в тебе окажется второе.

    

     Радио прорвалось нестандартным, не с музыкой Шуберта:

 

Ave Maria, ave

Gratia plena, ave

Dominus tecum

Dominus tecum, tecum

 

 

       Желтое с зеленым чуть колыхнулось в сторону динамиков и они замолкли.  

 

       "Намек на какое-то причастие. Ладно. Ладно. Причащу. Опасная бритва есть. И как раз почти ржавая". И дальше в словесных мыслях: "Лезвие! Лезвие!", а в мыслях образных: "Фонарик! Фонарик! Гляну в маленькую дырочку: а если там огогося?"

      Всё! Нашел! Шар будто чуть придвинулся. Мирон размахнулся в его сторону будто для большого разреза, а сам воткнул лезвие, как копьё, и крутанул. Мускулы-мускулы, а кожица тонкая. Фонариком — щелк! А внутри… Фонарик не нужен. Прет ярчайший свет. Рука, не дожидаясь команды, рубанула лезвием. Мирон увидел небеси, сам на них оказался. Без рук, без ног и головы, без запада и востока. Он стал мир. Мир, осязаемый от и до, в котором нет ничего. Только бицепс ничто, которое всё. И пресвятое безвременье. Загляденье до отвала в вечность.

 

+      +

 

      "Па-папп! Пап-п!" — к кому-то влетел мяч. Несерьезный: бирюзовый с розовым. И влетел не в окно, а откуда-то, пройдя сквозь стену.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

       СОДЕРЖАНИЕ

 

КОНТРЫ

 

Цветной рейд (контрмарина)        

Бабье лето                               

Клио (контрфэнтези)                                       

Хэппи-энд   (контркосмос)                            

Абальмантовое дерево

         

ПОСЛЕДНИЕ СУЩЕСТВА

 

1. Бьеппо

2. Узвалино

3. Ондорико   

 

МИНИАТЮРЫ 

 

Разноцветный зодчий

Другие

Рита

Хэн

Сосед

ТБ

Премудрая

Комарик

Да-а!

Вогнутое зеркало

Мирон

 

 

 

 

 

 

 ©  Александр Акулов.  Разрассказы