Александр
Акулов
РАЗРАССКАЗЫ
Редакции
сверены 09. 04. 2022
СОДЕРЖАНИЕ
КОНТРЫ
Цветной рейд (контрмарина)
Бабье лето
Клио (контрфэнтези)
Хеппи-энд (контркосмос)
Абальмантовое дерево
ПОСЛЕДНИЕ СУЩЕСТВА
1. Бьеппо
2. Узвалино
3. Ондорико
МИНИАТЮРЫ
Разноцветный зодчий
Другие
Рита
Хэн
Сосед
ТБ
Премудрая
Комарик
Да-а!
Вогнутое зеркало
Мирон
ЦВЕТНОЙ РЕЙД
Подлодки типа
"Скилэнд" довольно внушительны. Они оснащены почти игрушечными
бесшумными двигателями. Боевое снаряжение этих субмарин не занимает много
места, но на них не повернуться из-за агрегатов спецназначения. Совмещение
камбуза с гальюном, а спального кубрика — с машинным отделением — полбеды.
Гораздо хуже то, что пройти из кубрика в камбуз, не пропоров живота о детали
спецоборудования, не представлялось возможным.
В N… году такая подлодка забрала
меня поздно ночью. Я вёз пакет из Главного штаба флота. Всю ночь снился
скверный сон об одном и том же. Снилось, будто я сижу на корточках на лесной поляне,
упираюсь плечами в колени и непрерывно вытаскиваю из горла застрявшие в нем
серебристые гвозди. Гвоздей было штук пять или шесть, но я вытащил их несколько
дюжин, а они не убавлялись.
Проснулся
поздно. Сильно пахло земляникой. Лодка шла под поверхностью воды, выставив
перископы. Я спешил по щелеобразному
коридору-лабиринту в противоположный конец судна, часто держался за поручни
и вентили спецоборудования. Коридор внушал смутную тревогу, но иного рода,
чем связанную с опасением наскочить на прущие из стен, потолка и пола
металлические штыри.
Камбуз-гальюн
выглядел оригинально. В центре громоздилась внушительная модерная плита,
похожая на компьютер зенитного управления. Все сверкало нечеловеческой
стерильной чистотой. Вдоль стен располагались столики наподобие перил. Что
касается приспособлений для естественных потребностей, то их не обнаружил. В
камбузе торчал кок-уборщик, а рядом околачивались отдыхающие от вахты матросы
с лицами интенсивно-лилового цвета и пластмассовыми дозиметрами в нагрудных
петлях черных тужурок. Эти люди появились на свет из яйцеклеток штамма AР-400-БЮЗ,
оплодотворенных в ретортах Морского ведомства. Матросы оказывались
промежуточным продуктом производства — я
не смог вспомнить: подвоем или привоем.
На моем френче
не было знаков различия, и матросы приняли меня за командированного мичмана. В
действительности я числился временно призванным офицером запаса. Облокотившись
по примеру матросов о пристенный столик, достал пачку сигарет и закурил, не
подавая особого вида. Матросы не скрывали недоумения. Один из них решился на
не совсем внятное движение, но в этот момент до мозга дошло хитрое устройство
не только камбуза, но и гальюна, и матрос остался на своем месте.
Когда я
вернулся к облюбованному столику, меня обступили матросы во главе с коком и
потребовали сигарет. Они определенно осатанели от длительного рейда и запрета
курить на судне. Моя пачка затанцевала. То там, то тут замелькал язычок
зажигалки. Почему-то каждый, словно дикарь или ребенок, норовил щелкнуть
зажигалкой сам, не собираясь прикуривать у соседа.
Через полминуты
морячки побросали сигареты и начали плеваться. Мне возвратили пачку. Сигареты
у них загорались, но не дымились. Вскоре перестала дымиться и моя. После того
как матросы шваркнули сигареты — она сделалась совершенно безвкусной.
Я удивился,
что от котлов на раскаленной плите не поднимается пар.
— Четвертые
сутки суп в котле не закипает, — выпучив
буркалы, произнес кок.
Матросы дружно сфигурили непристойные
жесты и послали кое-куда сухой паек и теплую окрошку.
Так и не разобравшись в этих странностях,
да и не слишком философствуя, я закончил путешествие и высадился на острове
Мокольм.
В тот же день подлодка затонула.
Вот в ясную погоду я сижу в парке
"Селд-Рок". Вокруг молодые секвойи. Сильно пахнет земляникой. Читаю
в бульварной газете "Плок" статью о секретных подлодках. По песчаным
дорожкам прыгают зеленые воробьи и скачут розовые вороны.
Да. Служебный
пакет имел стандартную форму, но я постиг: в нём не бумаги. От него исходил
запах... Тот самый, земляничный. На
острове заметил, что в обертке пакета появились пять-шесть отверстий,
похожих на следы крупных гвоздей.
Отчего
взрыватели микроснарядов сработали не сразу? Не от аномальности ли судна?
Зеленые воробьи
улетели. На секвойях расселись краснобородые ангелы, уставили прямо в душу
огромные фиолетовые очи.
Я проснулся. О-о-о-о! Где цветные виденья
и где черно-белые мысли?! Предметы струились, как дым. Бу! Бу! Бу! Ля-а-а! Лодка шла под
поверхностью воды. Слегка ощущалась качка. Еле слышно прозвучала электронная
склянка. О, премерзкий запах земляники! Не успел протереть глаза и осмотреться
— в настоящем пакете отчетливо защелкали пружины.
Опоздал вещий
со
БАБЬЕ ЛЕТО
Хризантема росла на осенней
платформе за ребристым ограждением. Луч солнца играл на ее влажном венчике.
Веял теплый ветерок. Зеленый поезд двинулся и остановился, любопытно осклабя мимикрировавшую под
бегемота крашеную голову.
"Это не мой поезд, –
прошептала Хризантема, – пусть он скорее уходит". И поезд ушел.
Платформа была пуста. Только
внизу белые одуванчики готовились облетать и, вяло покачиваясь, обсуждали это
важное событие. Высоко на небе реяли облака.
– А отчего это у Хризантемы
вверху махрово, а внизу голо? – спросил Аллах у Джабраила.
– Ах! Ах! – изумился Джабраил.
– Это дело я исправлю!
Джабраил провел
могучим перстом и сломал тщедушную железнодорожную стрелку.
– Ва-ва-ва-ва-ва-вах-вах!
– запели дюралевые муэдзины на черных столбах.
– Бжмбрррр!
– изрек внезапно остановившийся товарняк и передав по всей цепочке состава
тормозной удар, высыпал на клумбу с одиноким цветком кучу шлака.
Стебель с редкими листьями
остался цел, но покрылся мусорной туникой.
– Ва-ва-ва-ва-ва-вах-вах!
– повторили дюралевые муэдзины.
– Ох, не попаду я никуда, не попаду! –
тщетно попытавшись отряхнуться, произнесла Хризантема. – Пойду домой, пока не
отцвела. Но где дом? И все же она пошла, направляясь к группе одуванчиков.
Возможно, это ей показалось, а на самом деле, отражаясь в окнах станционного
здания, стал перемещаться в обратную сторону товарняк.
– И я отцвету, – оглянувшись
на одуванчиков, грустно подумала Хризантема.
– Отцвету я.
Прыснула кобыльим смехом
ржавая дрезина и, задрав сизый хвост, помчалась по блестящим рельсам мимо
вечно поднятых берёз-шлагбаумов.
КЛИО
контрфэнтези
К
берегу реки Усьямрупи, почти к самому ее устью
подплыла огромнейшая рыба, проглотила трехгодовалого быка и скрылась. Это
стало началом событий, происшедших в стране Упта-Макаль-Бласкес, охвативших область Мороке-Нетосбака,
остров Мурашиных Воров и пустыню Хромой Шалопутни.
То
было время, когда в долине у Больших Лягушачьих озер еще стекала с веток красностебельного строгалиска
камедь, а в период малых дождей, посыпая всю округу лепестками цветков, ходило
посредством корней смеющееся дерево, когда волосы из подмышек себяблюдущих дев тайно не сжигали на священном огне, а суп
из хвоста ботулинского кота не вошел в обычаи, когда
исполинская комета Апостопузиса не коснулась земли,
а звезды еще были прибиты серебряными гвоздиками к небесной тверди.
Тогда-то решили птеромегары, агрофетиды и клефореты, что
проглоченный рыбой бык – вовсе не бык, а тысячеокий змеекручич, некогда волхвовавший к западу от Ущелья Взбесившихся
Обезьян, а рыба – не рыба, а исчезнувший десять солнцелет назад вместе с
войсками, городами и кораблями сатрап царя Околедониса
– Пупелон-Джимай-Акубарх.
Царь эсебеев, фенеев, гидичеев и пелесгеев, Околедонис, не внял толкованиям птеромегар,
агрофетид и клефоретов, не
понял путей воли, утренних, полуденных и полунедыхих
духов, не подарил птеромегарам, агрофетидам
и клефоретам по перу прозрачного ибиса и по хуммерской нити со своей правой набязки,
а велел играть себе триста сорок вторую свадьбу и звать на нее обридов руидов и каппарийцев.
Потому-то на крышу
капища возле горы Опускающегося Солнца села морская птица, прилетевшая
издалека. Отдохнув, она подскакнула к статуе Розовой
богини над входом, выклевала у нее халцедоновый глаз, а затем улетела за
пределы царства Околедониса. О горе и бедствия!
Опустились смуты на пораженные ими народы. Отложилась от Околедониса
область Мороке-Нетосбака, а потом – остров Мурашиных Воров. Шедшие через пустыню Хромой Шалопутни караваны повернули назад, укрылись от царской
погони в Ущелье Взбесившихся обезьян и затем сумели обойти стороной владенья Околедониса. А дряхлый повелитель ягов,
виндов, свитов и ведов, царь Г'Ор-Ох, отказался
уступить трон своему зятю Бирун-дею, исполнился
твердости, поклялся Пуруном и Барахмой
начать войну против Околедониса.
Через 204 луны объявился
опять Пупелдон-Джимай-Акубарх, но потерявший власть,
силу и сварение желудка, повинился во всех грехах,
оттянул пурпурные шальвары и высыпал обратно многократно умноженные войска,
города и корабли. На землю словно упали неожиданные богатства. Золотой век
сменился бриллиантовым. Воспели славу царю Околедонису,
его полису и паролису. Но нет причастья в счастье: шарахнула
изо всех сил комета Апостопузиса, лишила чувства
вкуса Главного кита, поддерживающего Землю, а крайних китов навсегда отучила
пускать фонтаны восторга, прошла материнские воды вселенной и вернулась на
далекую твердь.
Все как один потухли огоньки
звездочек. Превратились в черные наперстки. Со свистом и шумом попадали на
землю. Из наперстков вывелись крылатые ботулинские
коты. Коты ничего не хотели и не желали, кроме паштета из печени себяблюдущих дев. Повсюду собирали они свою дань и уносили
в новую страну – Ботулинию.
Три миллиона лет
длилось это бесчинство, пока жившие в долине у Больших Лягушачьих холмов гидичеи не отряхнули с голов пепел, не научились собирать
посредством сока рыдающего дерева камедь с земли вокруг черностебельного
строгалиска и не стали отдавать ее комариным ворам
для охоты на ботулинских котов.
Собрались в день неясный и пасмурный все коты в горах Нетосбакских. Из-за крика котиного ожил от долгого сна
Дракон Пламенный, правнук Акубархов, поглотил котов
вместе с камедью черностебельной, ядовитой. Пролетел
с омега Дракон Пламенный пять тысяч сфер небесных, вдохнул в себя небо и
разорвался на восемьдесят две метагалактики. И вспыхнули в метагалактиках
черными и белыми драконятами огромные шары звезд
поддельных, лишенные гвоздиков серебряных и твердей хрустальных...
Зато и над старым миром расцвело, разгорелось зеленое солнце
Воспели славу новому царю, Опрозонису, его полису и гонорису.
И сто семнадцать изумрудных веков блестело,
светило зеленое солнце, пока в небе вновь не появился огромный хвост, пока комета
Апостопузиса не врезалась мощно в море Хромой Шалопутни, не сделала Землю шаром, убив китов-держителей,
и не превратила людей в козлов, гиппокентавров и
обезьян.
ХЕППИ-ЭНД
Бактолбин был крайне
неразвитым человеком. Он не поддавался бодрозу, да и сам не бодрозировал, а
потому, часто пребывая в бедственном положении, не мог прибегнуть к помощи
посторонних. Как он выжил и дожил до 29 солнцелет — загадка.
Удивительно, но Бактолбин
справлялся со своими двумя лошадьми и зарабатывал подвозом публики к космофелю,
находящемуся в четырех стадиях от города.
Подвозил он иносистемников и звездофреников нерейсовых кораблей. Коренные жители и
те, кто о нем слышал, не рисковали прибегать к его услугам, но всерьез ждали,
когда произойдет неприятность с Бактолбином, его лошадьми и пассажирами.
Из-за бодрозоустойчивости он
оставался безграмотным. Не умел даже писать и считать. Ходили слухи, будто
его клиенты не получают сдачу. В харчевню, лавку и иллюзиодром Бактолбин не
наведывался без мыслящего за него домпьютера. Интересно, зачем понадобился
Бактолбину иллюзиодром? Стримы там основаны на неклассическом бодрозе.
Говорили, Бактолбин носит в кармане не домпьютер,
а запрещенный межгалактическими нормами гипнодетектор.
А если лошади Бактолбина ненастоящие? Они не посещают зооклозеты,
не пахнут лошадьми и не впрягаются в ландо сами. Сколько ни смотри — на них
не увидишь подков, датчиков и слепней.
Кроме того, к карете
Бактолбина и взаправду прикреплено пятое колесо. Обычное колесо, которое
волочится по земле. Зато другие колеса ведут себя абсурдно: они крутятся...
Кто не наблюдал, тот не поверит.
Если бы Бактолбин был
мало-мальски образован, то он наверняка бы знал: колесо — на то и колесо,
чтобы не крутиться, а крутящееся колесо — зрелище глупое и нереальное.
В некие забытые времена
людей, подобных Бактолбину, обвиняли в нарушении законов природы и варварским
способом лишали их жизни: недопуском к горевшему в храме костру. Души
недопущенных к пламени постепенно остывали и с неописуемыми муками отделялись
от тела.
В текущую эпоху все согревают
душу, прибегая к услугам электрического стула. Базовая свобода личности в
нашем обществе — это свобода сидения на электрическом стуле. Вряд ли можно
придумать более гуманусный обычай.
Но с возникновением такой
традиции начали возрождаться гены индивидов, называемых чудеями.
Бактолбин, увы, не пожелал стать чудеем официальным.
Однажды он повез к космофелю
коммивояжера, специалиста по рекламе зубных расчесок. Дела этого макломэна
обстояли до слёз плохо. Его фирма настолько разбогатела, что лопнула и пошла
метастазами по вселенным, а на него самого свалилось неимоверное количество
заказов. Потому мученик решил спешно бежать из города.
Будучи человеком, не
улавливающим боо-поля, Бактолбин ничего такого не ощущал. Весьма бестактно
он внезапно вспомнил, что зубы его лошадей давно не чесаны. Ландо летело со
второй сверхсветовой скоростью. Коммивояжер по привычке показал спину,
схватился за колесо, и карьера Бактолбина как извозчика прекратилась.
Муниципалитет повысил его в
звании и предоставил ему пост Главного гребенщика. Вместо гребенки Бактолбину
надлежало пользоваться колесами, снятыми с кареты, а потому его правильнее
теперь называть не гребенщиком, а колесовиком. В обязанности Бактолбина входило
вычесывать, проще говоря, колесовать лучших граждан города для поддержки в
социуме нужного среднестатистического штамба. Избавляться от них путем
отмены электрического стула ныне непозволительно.
Не обладая боо-полем установленной
ройности, Бактолбин к новой миссии отнесся
преступно: он колесовал не того, кого надо. А поскольку это заметили архипоздно,
город стал патологически процветать.
Соседние, менее процветающие
города спешно приняли меры, чтобы хоть немного себя обезопасить. Беспошлинно и
на прочих льготных условиях городу предоставили брила и мотрошила, кокили и
стили, а городские прокрысленники без всякой причины
получили бессчетные выгодные предложения.
Город вырос в два раза, а уровень жизни
его населения оказался выше, чем на райской планете. Истинная катастрофа!
Жители нашли себя глубоко несчастными. Их души абсолютно охладели и никак
не согревались ни электрическими стульями, ни печами крематориев. Город находился
на краю гибели и спасся от ужасов коллапса только чудом.
Началось с того, что
Бактолбина похитили и утащили в другой мир мохноосьминогие
космические зашельцы. Депутация разумных свиней из туманности Сципиона-Цепадориуса съела в мэрии лучших людей города,
а сам город затопили инженеры в результате удачного недосмотра при строительстве
гидротехнических сооружений.
Благодаря такому повороту
событий, жители города чувствуют себя чрезвычайно счастливо. Они живут в
свайных хижинах, не знают ни дорог, ни космофеля и питаются исключительно
одними головастиками.
Некогда на земле
росло абальмантовое дерево. Раскидистое, не выше яблони, с коротким и гладким
розоватым стволом и сочными светло-зелеными листьями, оно выглядело легким и
нежным, съедобным от корня до вершины.
Плоды дерева издалека напоминали
мандарины. Вблизи поражали просвечивающей кожурой и полупрозрачной мякотью
с иссиня-черными семенами.
Ядовитыми листья и плоды
дерева не считались, но отведавший их начинал ощущать себя очень чуднó,
а затем обычно умирал: либо от укуса бешеной собаки, либо от раны, полученной
в драке, либо еще от чего. А если не отдавал душу, то стремился просверлить
себе голову, выколоть глаз или повеситься.
Цветки
абальмантового дерева походили на дохлых бабочек и пахли чем-то
непостижимым. Запах не казался ни
плохим, ни приятным. Он был до умопомрачения завлекателен. Принюхавшийся
к цветкам норовил принюхаться больше: за одним ароматом как бы скрывались
два, за этими двумя — новые ароматы. Человек, попавший носом, чувствами и
рассудком под влияние дерева, желал мыслить и жить запахами, плыть за ними в
блаженных видéниях, а время превращалось
для подобного простака в бытие запахов, а не вещей.
Непреодолевшего тягу к дереву
пробирала странная дрожь. Постепенно она усиливалась, бедняга преображался в
мутное пятно и исчезал.
А те, кого оттаскивали,
говорили, что не претерпевали боли; их будто игриво пробовал разрывать на части
легкий и радостный дух.
В ту пору, когда произошла
наша история, абальмантовых деревьев почти не стало: их вырубили осужденные.
Интересующимся приходилось совершать дальние путешествия. Последним
добрался до дерева чиновник Диленай.
Диленай с отрядом солдат
забрел в ненаселенные области провинции Сибей за урочища Юйгушана и заметил
цветущее дерево у подножия горы Свютицай.
Сперва Диленай отвел воинов на
четыре чжана от дерева, привязал солдата Тангун-Гёна на длинной бечеве к своему
поясу, принудил перемещаться у дерева, чередовать позы. Отпустив солдата,
Диленай еще раз определил направление ветра, осмотрел скалу, возвышающуюся в
десяти шагах с наветренной стороны, и приказал приковать себя к ней. Три дня и
три ночи прикованный Диленай простоял у скалы. Его еле живого поместили в
паланкин и унесли.
Провидению было угодно, чтобы
Бабундох, правитель провинции, обо всем узнал, и в подробностях. Он, не
раздумывая, велел исполнить правосудие. Законы Поднебесной ясны как день; поэтому
после долгих пыток Диленая казнили, а солдатам дали по пятьдесят палок. Самый
крепкий из них, Тангун-Гён, не выдержал избиения: его призвал Владыка
потустороннего мира. Остальных воинов отряда Бабундох направил к порогам реки
Хунгшуйхэ для смены гарнизона крепости Дунпо. В дороге идущих накрыла снежная лавина. Ни один не
спасся.
* *
Минула сотня лун.
Приближенные и слуги Бабундоха стали замечать непривычное: иногда на часы,
иногда на дни правитель куда-то исчезает. Его портные шептали:
— Ван быстро изнашивает
одежды! Каждый день шьем новые!
Одежды ли главное для князя!
Кто больше Бабундоха удачлив, счастлив, весел? У князя были кладовые с
драгоценностями, двенадцать жен, много детей, восемь дворцов и любовь Повелителя
подлунной.
А умер властитель,
подвергнувшись чудесным превращениям. Однажды вечером он сидел на террасе в
обществе писцов. У ламп стаями носились бабочки. Внезапно его голова приобрела
прозрачность и пропала. Едва проблескивали глаза и зубы. Затем всё ослепила
вспышка — и раздался страшный раскат грома. Задымилась ветка тунгового дерева.
Бабундох сделался доступным зрению, но это оказался помолодевший Бабундох: его
лицо, кожа, волосы, движения заменились на юношеские.
Никто не произнес благодарения
Небу, никто не потребовал принесения очистительных жертв. Писцы были
неискушенными.
— Хао Ван Бан Чжур, хао! —
только воскликнули они.
И необыкновенное тело
Бабундоха немедленно покрылось язвами. Ночью правитель скончался в мучениях.
Через восемьдесят разливов рек
внук Бабундоха князь Маманхай обнаружил: ворота в давно забытый замок Осенней
Задумчивости тщательно заложены кирпичом. Не отыскав другого входа, он
приказал сломать стену.
Поднявшись по лестнице замка и
пройдя боковую анфиладу, князь узрел
огромную залу с испорченной стеклянной кровлей. В зале росло абальмантовое
дерево. За десять шагов его окружала высокая и прочная стальная ограда, снизу
доверху ощетинившаяся длинными шипами.
Дерево было невредимо, но высыхало и, наверное, потеряло способность
цвести.
Маманхай подошел: на острых шипах
ограды висели клочки шелковых и парчовых одеяний.
ПОСЛЕДНИЕ СУЩЕСТВА
1. БЬЕППО
Бьèппо
был хозяином универсального магазина и нескольких прилегающих небоскребов. Он
также владел типографией, четырьмя художественными ателье и ботаническим
садом.
Спать Бьеппо
предпочитал на толстой войлочной подстилке, разложенной на кафельном полу
общественного туалета. Это место было и его вахтой, поскольку имело множество
выгод: окна убежища выходили на площадь, а каналы вентиляции были столь
совершенны, что позволяли слышать малейший шорох не менее чем за милю. Хорошая
акустика стен многократно усиливала предупреждающий крик Бьеппо,
возносящийся к мраморным колоннам зала с люстрами. Раскаты эха отпугивали
незадачливых претендентов на территорию.
Всякое утро, после ночного
ливня, он выходил на прогулку в обнимку с оторванным предплечьем гигантского
пластикового манекена. Кисть куклы свободно болталась: некогда она была
оторвана, но Бьеппо пришла в голову великая идея –
привязать одну часть к другой с помощью куска проводки.
Всякое утро, после ночного
ливня, он совал пальцы манекена в грязь канавы и, подпрыгивая как можно выше,
ставил на стенах вблизи границ своей территории устрашающие метки.
Остальные хозяева города никогда
его не видели, но он чувствовал, что его уважают и обходят стороной
принадлежащие ему владения. Для безмозглых чужестранных бродяжек у него были
заготовлены на галереях и мансардах кучи увесистых булыжников и громы,
производимые скобяными изделиями. На всякий случай он припрятал в различных
местах большие стеклометаллические кинескопы.
Кинескопы было удобно бросать с галерей, и, разбиваясь, они производили много
шума.
Зимой, когда мостовая
покрывалась красивым розовым слоем снега, гораздо легче было обманывать
врагов, следить за кознями пришельцев и претендентов. Но Бьеппо
не любил зиму. Холода он не боялся, разводить огонь и следить за ним Бьеппо научился давно – когда не имел теперешних владений и
скитался. Он мог жить и без огня – более всего Бьеппо
боялся впасть в спячку, а во время крепкого сна невозможно уберечь себя и свою
собственность от проходимцев-шатунов.
Чтобы сохранить чуткость сна,
ему приходилось часто жевать коричневые малосъедобные зерна. Он знал три
места, где ими можно было запастись.
От зерен не исходил приятный
запах гнили и плесени. Это не было бедой. Бьеппо
раздражало другое, два из хранилищ находились на ничейной территории, а третье
принадлежало соседу. Бьеппо доводил себя до
бешенства, когда думал, что в третьем месте зерен особенно много, что
бестолковый сосед даже не пожелал взломать ржавый замок склада, где хранились
зерна. Бьеппо видел сквозь зарешеченные оконца
огромные штабеля знакомых пакетов с пестрыми этикетками.
Не найти себе новый источник
зерен – все равно, что умереть. Однако напасть на владельца гастрономов –
толстого невоинственного соседа, невозможно.
Миролюбивый толстяк бросал вовсе не кинескопы. Он умел швырять маленькие
продолговатые штучки, убивающие на расстоянии, вызывающие огненный ураган,
рушащие стены убежищ. Таких штучек у Бьеппо никогда
не было.
Не раз Бьеппо
приходила в голову мысль приобрести склад с зернами за «много», «очень много»
одежды, которой он, Бьеппо, был особенно богат, но
объяснить соседу, что он хочет забрать только этот склад, Бьеппо
не мог, поскольку, как и всё остальное человечество, не умел говорить. Еще в юности он достиг величайшей степени
развития интеллекта и был способен общаться только с Высшим разумом метагалактики
2. УЗВАЛИНО
Путешествие Узвалино потеряло смысл: он не мог
найти на картах местности, по которой шел. Не было намеков на изменение ее
однообразного вида. Но и желания вернуться назад, к оставленному на шоссе
автомобилю не возникало.
Узвалино смотрел на компас, на умирающее солнце и шел
дальше – туда, где заканчивалась
неизвестно откуда выросшая, несуществующая на картах полоса ландшафта. Узвалино не привык поворачивать назад. За его спиной был
ранец, а в нем – самое необходимое:
фляга с гигакалорийным горючим на случай смены
автомобиля, термос с раскаленным универсальным напитком, а также особый паек, неплесневеющий, негниющий,
тонизирующий. Там же в ранце лежала книга. Желтые буквы на сером переплете
выстраивались в надпись:
ЗАПИСКИ
О ЕРЕСИ
ГНОСЕОВИТАЛИСТОВ
Выше этого названия стояло имя автора:
Узвалино...
Узвалино считал себя единственным человеком на планете.
Мало того – единственным млекопитающим.
Прошло три года с тех пор, как человечество приказало долго жить.
Все годы своего
одиночества Узвалино чувствовал себя превосходно. У
него были источники энергии, сады и парки, библиотеки и фильмотеки, океан и
реки. У него была свобода.
Узвалино шел по неожиданно возникшей темно-серой пустыне.
Временами появлялись дозированные порывы ветра и тут же автоматически прекращались. Пыль шелестела. Вдали не было
ничего, кроме горизонта. Функциональные облака на небе часто сменялись камуфляжно-миражными.
………………………………………………………..
……….…….………………………………………….
Узвалино всегда считал, что освобождение человека от биологической
жизни еще ничего не означает. Этого недостаточно. Недостаточно разделить участь
кабанов и землероек. Вот он некогда и построил на время "ч" защитное устройство...
………………………..………………………………..
…………………………………………………………
Узвалино и раньше встречал кладбища, но все они были
надлежаще оформлены. Архитектором этого горизонтального места успокоения оказался
неизвестный экстравагантный парабиолог. Ошибку
природы, породившей организмы, он исправил весьма оригинально.
Узвалино шел по совершенно ровному плато. Горизонт был так
далек, а фигурные облака – так огромны и
высоки, что, казалась, он, Узвалино, идет по
территории, на которой планета не имеет выпуклости, что он идет по сечению
через земной шар.
Пекли одичавшие
искусственные облака. Все чаще перед глазами появлялась электростатическая
рябь. Слезливо блестело мертвенно-бледное солнце.
Ночь и день не
меняли друг друга. Узвалино потерял счет своим привалам.
Глянув на календарь, он обомлел: с тех пор, как он покинул шоссе и автомобиль,
прошло четверо суток! Компас? Компас показывал правильное направление. Порывы
ветра, как им и положено, соответствовали меридиану. Впервые за все три года
свободы Узвалино почувствовал себя не в своей
тарелке. Он чертыхнулся и ударил ногой по пеплу. Частицы пепла сцепились в
мелкие диски и, планируя, плавно осели. Узвалино сильнее ударил по пеплу, подбросил его.
Образовались более крупные диски и, подскочив, унеслись куда-то вбок. Да! На
пыль надо было обратить внимание раньше, а не разглядывать калейдоскопы
облаков. Пустыня интересна, но что делать, когда паек кончится? Немедленно
придет усталость, а с ней – потеря
надежды на выход.
Ранец слишком
тяжел. И всё ли в нем нужно теперь? Узвалино вытащил
из ранца бутыль со сверхбензином и, размахнувшись,
бросил ее. Дно фляги ударилось обо что-то твердое, скрытое под слоем пыли. Ни
звука, ни огня, ни ударной волны не было, но Узвалино
почувствовал взрыв.
Произошла каталитическая реакция: от горизонта
до горизонта, на десятки, а, может быть, на сотни миль за него слой пепла
превратился в черную нефтеподобную жидкость...
Вот оно! Вот та
трансформация мира, на которую так надеялся Узвалино!
Кто думал, что произойдет именно так, без всякого умственного усилия!
Над жидкостью то там, то здесь стали появляться короткие вспышки синего
свечения. Было ощущение, что участки жидкости перемигиваются между собой,
сообщают что-то друг другу. К вспышкам добавились бегающие разноцветные
огоньки, и все приобрело целесообразность, мощь и красоту. Можно было подумать,
что гигантский полигон ожидает посадки эскадры межгалактических крейсеров.
Жидкость то гудела, то звенела, переходила на сухой высоковольтный треск, как
бы желая настроиться на нужную волну, стремясь найти себя и не зная, с чего начать.
Восхищение происходящим вдруг исчезло. А
никакая это не трансфор-ма-ция!! Мгновение – и вселенную охватит тартар!! Трансформация
наоборот! Узвалино плюнул. Черная жидкость взревела
и понеслась, закрутилась в барашки, прицельно взметнулась в небо – и облачный камуфляж исчез. Всё успокоилось.
Но Узвалино обессилел и обезумел. Он упал. Попытался
подняться, но почувствовал тяжесть в
мышцах и вдруг обнаружил, что лучше ползти, чем идти. Он пополз в раннее выбранном
направлении, но руки-ноги не совсем его слушались, и временами он чуть не конвульсировал, подчиняясь вибрации незримых токов,
исходящих от жидкости. Все облака, кроме тепловых – предусмотренных когда-то
для отопления планеты, – умерли. За горизонтом – тоже. Устройство погоды сломалось.
Узвалино полз и
не видел ни неба, ни горизонта. Он полз за территорией кладбища, на равнине,
обозначенной и на картах, но не ни карт, ни компаса, ни ранца у него не было.
Теперь Узвалино полз по твердому грунту, и какое бы направление он
не избирал, за ним непременно устремлялись, как щупальца, языки черной нефтеподобной жидкости.
Омерзительная жидкость – "О –
о – о!", ничего не поняла в
"Записках о ереси гносеовиталистов". А,
если и поняла, то – наоборот. Ей
быстро наскучила радость бесклеточности. Она настигла Узвалино
на дне оврага и, утопив, похотливо извлекла из этого странного, но
занимательного существа потребный для
оплодотворения код.
ОНДОРИКО
Меня зовут Ондори́ко.
Я в шурфах-вершинах. Я в туннелях-консолях. Я повсюду, я
— везде. Я разумно, но я проклинаю свой неразумный плохо растущий кокон. Мне
в нем тесно, гадко, противно. Я бы с удовольствием разнесло его на куски, но
этого не дано. Дано — разделять, разделять, разделять, аккумулировать одиннадцать
не похожих друг на друга зарядов, создавая потенциал, потенциал-памятник,
потенциал памяти — коралл из одиннадцати измерений пространства, которое есть
лжевремя, масса пустых вневремен. Как быстро уничтожается прекрасное блестящее
ничто, как утешителен довод, что рано или поздно одиннадцать измерений-потенциалов
склеятся и творимый кокон распадется, но, увы, — я разветвлено, я построило
множество миров и всё строю, строю, строю… Блестящее прекрасное ничто неисчерпаемо
богато, но оно меркнет, меркнет. Скоро оно будет не то...
Абсурдное великолепие фантомических вспышек
родного ничто. Оно будет не то. О кажуще-отвердевшее сновидение! Я кажуще-отвердевшее
сновидение. Я кажусь, я кажусь. Меня нет, меня нет, меня нет. Я мыслю,
следовательно не существую.
МИНИАТЮРЫ
РАЗНОЦВЕТНЫЙ
ЗОДЧИЙ
Постройки разума разваливаются как
карточные домики.
Постройки ума прочны, но до них нет дела.
Постройки из чувств чем-то кажутся, но
ежесекундно обманывают.
Постройки случайности пытаются
использовать, когда уже поздно.
Постройки из золота дают право на любые
другие постройки, но, право, это право не умеют применять.
Постройки лени хороши, но в них лень
долго жить.
Постройки гениальности — колоссы на глиняных ногах.
В постройках из духа невозможно не
только есть, но и дышать.
И за постройки из презумпции бывают
различные сроки наказания.
Если ты построил, то из этого не следует,
что не развалится.
Если ты приступил к строительству, не забывай:
могут и снести.
Если ты построил, оглянись: стоúт
ли еще?
Потому-то мы не знаем, как устроена
Вселенная, что не можем ее сломать.
Если тебе неведомо, зачем ты живешь,
займись строительством.
Кто не желает строить — того заставят.
Если некто строит козни, то это значит:
ему не хватило пары кирпичей.
ДРУГИЕ
— Эврика! — вскричал Архисмерт, с трудом
выскакивая из ванны. — На тело, погруженное в жидкость, действует утапливающая
сила, направленная вертикально вниз!
— Гениальное открытие! — воскликнул
Нью-Том. — Квинтиллионы купальщиков ощущали эту силу, но не смогли дополнить
свою кажимость отчетливой мыслью.
Нью-Том оглядел грушевое дерево, под
которым стоял, осекся и кинулся наутек.
— Эфир подобен жидкости, — добавил Манксвелл. — Мы можем сформулировать закон всемирного
утопления.
— Воистину,
— не удержался Эпштейн, — мировое Е равно пи эм цэ квадрат.
РИТА
Рита, дочь
известного дипломата, племянница академика Самохина, была очень счастливым
человеком. В раннем детстве ее украли...
Судьба обеспечила Рите беспокойную, но
полнокровную жизнь белой цыганки.
ХЭН
Хэн вырос в глухом лесу. Его учителями были медведи и
радиостанция "Свобода". Поэтому он попадался на все наколки, не мог
отгадать никакие детские загадки.
Тем не менее,
он был нормальным парнем. Очень жаль, что его переехал трамвай.
СОСЕД
Мой сосед – лифт, окружен вентиляционными и пожарными
шахтами. Его родство с мусоропроводом заметно всем. Вместо кукиша и зада, он
показывает в щелку между дверями металлический трос.
С лифтом мы никогда не здоровались.
Он первым нарушил этот обычай: из его
шахт стало пахнуть кошками. Лифт напускал этот запах еще издали.
Пахнуть в ответ
собакой я не мог. Недочеловеческие междометия стали
из меня вырываться при встречах сами собой.
ТЕХНИКА БЕЗОПАСНОСТИ
Если откупорили что-либо — употребите внутрь, пока не отняли.
Если разобрали — следите, чтобы кто-нибудь
не собрал.
Если пользуетесь чем-либо — отойдите на всякий случай подальше.
Если не ведаете, как ЭТО
делается, — вы наивный человек.
Если не
можете что-то понять — поймите, что понимать и не надо!
Если
процесс пошел — берегитесь!
ПРЕМУДРАЯ
Сюрсновидение
И. дала мужу
кличку "Обезьян". Вначале
вслух ее не произносила. А он был действительно обезьян. Нельзя
сказать, чтобы особо волосатый, но какой-то разлапистый и вооще…
Иногда,
приводя мысли в порядок, она
задавала себе вопрос: "Какой же он
обезьян? Ведь обезьяны шустрые, прыткие, скачут с ветки на
ветку... А он грузный,
тяжелый. Его лучше быком
назвать... "А!" – догадалась
М. – Он у меня человекообразный обезьян! Какой-то
такой горилл равнинный или орангутано. Жаль, что на шимпанзяку не смахивает".
Однажды при
особо игривом настроении она назвала
его Обезьяном
вслух. Обезьян не обиделся, проглотил
как любовное именование.
– Ишь ты, –
подумала И. – классификейшен-то
в точку пришелся. При хорошем раскладе получается, что человек человеку – обезьян, приятель и трах.
В
тот день тремя трахами дело и завершилось.
А в другой
– совсем
пошло прахом. Как-то поглаживая И. мизинчиком по мордочке, Обезьян
обозвал ее без всякой основы, причины и повода лисой достохвостой. Пока этим
ограничился.
И. подобная кликухенция совсем не понравилась. Куда
бы еще "лисонька",
"лисичка"... А то –
"лиса", да еще хвостодосая.
Через час,
находясь одна, И. вдруг вспомнила
свое перекрещение и произнесла
вслух:
– Не
лиса я! И не лисичка!
Сам ты ложноопенок кирпично-красный, груздь
перечный, обезьян рогоносый.
При последнем
упоминании И. улыбнулась, настроение ее
резко улучшилось. Минут двадцать
И. пребывала в эйфории и даже
подходила к зеркалу, чтобы полюбоваться
на свою
стать, достоинство и
приятность. Делая ужимки,
подставляя зеркалу бока, она
вдруг вспомнила о достохвосте. Что
это такое? Где
находится? И что это за притча такая!
–
А-а-а! – осенило И. – напал на след обезьян
треклятый, пронюхал-таки... Откуда? Я
– и под шампанским не глупею, а Дэ эС – не болтун. Много праздного народа развелось. У кого-то
что-то в тыковке и срифмовалось.
Так себе мыслишка, но крепенькая. Поделиться с ближним и дальним захотелось...
Настроение стало выравниваться. Я
свободна и ничем не хуже сфинкса, а
иногда – лучше. Только
догадливости не хватает.
Зато и меня никто не разгадает. А причина в том, то разгадать
невозможно. Самое-самое у меня словами не выражается, мыслями не оплетается, а гудит, как ветер, и существует.
Ну, например, о чем
комар думает, когда пищит? Ведь
себя выдает! А писк этот для него, может, важнее крови, жизни и
потомства.
Обезьян мой
– тоже
сфинкс. Пусть, хоть потоп, – с места не сдвинется,
а то еще хуже
– попрет сам не
зная куда. Вот и
вся его разгадка. Шкура толстая.
Память короткая. А в
голове – завиральность бесподобная.
При
последних словах И. нажала
кнопку телевизора с огромным,
покрытым толстым слоем пыли экраном.
Хиппово одетый ведущий
беседовал с корифеем-специалистом, закованным
в клетчатый пиджак. Шел разговор об одной немецкой новинке, сейчас
ввозимой, но шесть лет назад
изобретенной в сибирском городке.
Глядя на
клетчатого господина, И.
стала как-то непонятно соображать.
Вначале на нее нашло
обалдение, под ложечкой
защипало, во рту пересохло...
– Ванька,
гад! – произнесла И.
– Ванька-встанька, Кулибин несчастный. И
как это всё!
И вдруг
ни с
того ни с сего
И. представила напряженную рожу Пойкиндорфа в тот момент,
когда тот копался в Ванькиных
бумагах... "Эй! Штирлиц!"
– крикнула тогда она ему,
схватила все бумаги и спрятала,
А потом в тот
же вечер они с Пойкиндорфом помирились. Фу, ты! Да я
же сама отдала перефотографировать все документы!
Бери, мол, всё, бери! Не жалко! И Берлинскую стену не забудь прихватить, и
республику германскую дерократическую... Главное: чтобы казенный гриф был и своим
ничего не досталось...
Ничего был
немец! Только какой-то
неарийский. Что они
там на нордичности помешались? Шикльгрубер и тот блондином не был.
А Иван –
всё-таки размазня, гений
в тряпочке, вовремя от него избавилась.
Вечно его то в
Инту, то
в Читу командировали. Зачем
такой деятель? В морячки, да солдатки
пусть другие идут! А мне надоело!!
Вот так!
Теперь я такая!! Ведь сказал поэт, что умом меня не понять, аршином общим не
измерить –
Много во мне лесов, полей и рек;
Я другой такой себя не знаю...
Кстати, куда мой мусульманин девался?
Перестану пушечным мясом кормить! Еще
одно обрезание ему
сделаю. Путь только Дэ эС побольше
зелёненьких подбросит. А не
подбросит – в Москве голой задницей на
мавзолей сяду. Вовка мигом оживет!!! – И-и-и-и-и-и-и-и!
КОМАРИК
Летел комарик.
Маленький такой комарик.
Увидел
комарика человек:
– Ах, вот ты где!
– У-ух!
– Сейчас я тебя подлеца!
Разбежался
человек, споткнулся, упал и свернул шею.
А комарик
полетел дальше. Маленький. Прозрачненький. Загудел
то-о-о-о – о-о-ненько....
Вылетела из
человека душа, маленькая, прозрачненькая.
И не понять:
где душа, а где комарик.
Первый зеленый появился на
станции Полуянь, близ Болуховска. Человек этот ходил нагишом, питался глиной
и мелом. С удовольствием грыз поджаренную на противне гашеную известь и
запивал ее маринадом. Вместо горчицы использовал ил. Свежий ил, предлагаемый
для смеха, брать отказывался. Выковыривал особый — из глубины дна пересохших
озер.
Потом сразу восемнадцать
зеленых индивидов припожаловали в село Сельцы Краськовского района. У них не
было ни мужского, ни женского пола — самостийная перманентная беременность. В
силу названного обстоятельства зеленчуков быстро сманили цыгане и
куда-то увели.
Когда число зеленых персон
перемахнуло за тысячу, многое прояснилось. Их образ жизни раскусили все. В
конце августа зеленчуки перестают есть, но от этого не худеют, а, наоборот —
стремительно умощняют свой тук и скорость обращения хлорофилла. После чего
необычные обитатели Краськовского района испаряются и, превратившись в облака,
улетают в Австралию. В мае они возвращаются на полюбившиеся им карьеры, крутые
берега рек и овраги.
Однажды живущий в селе Сельцы
дурачок, по прозвищу Куматёк, брел просекой и гнусаво напевал песенки. У него
была и очень странная песня. Принявшись за нее, дурак уже не мог
остановиться.
Он пел:
— …я
маленькая камне-Ежка...
я мА-ленькая камнеежка...
йА-а маленькая камнеежка...
С меняющимися интонациями,
мелодиями и подвываниями.
Куматёк свернул с дороги
налево к гряде валунов, покрутил средними пальцами рук у вишневого камня, затем
принялся его уплетать, да так, что хруст пошел.
Эту несуразицу и подсмотрел
старик Дульдюков, ломавший неподалеку ветки ив для
забора. Дульдюкову захотелось второй серии. Она не медлила. Дурачок разделся
догола, сел на освещенный солнцем валун и начал зеленеть.
Дурак есть дурак. У него всё
можно спросить. На следующий день к Куматьку подкрались три молодые
железнодорожницы:
— Тек-Тёк! Для чего зеленку
выпил?
— Не-е-э! — сказал дурак. — Я
зеленку не пил.
— А чего зеленый?
— Не зеленый я, а красный, —
обиделся дурак.
— Красный?!
— Знамо, красный! Совсем
ослепли? Видите, загорел!
— Вот дурак! — хихикнули девки. — А
небо какого цвета?
— Ну, даете!
— Желтого. Желтое небо, желтое!
— А трава?
— Трава? Обычная! Розовая!
— Га! Га! — загорланили железнодорожницы,
схватились за пузечки и пошли кататься по лужайке. А самая толстая нечто
выпустила в юбку и чуть не испачкалась по-большому.
— А мальчик
от девочки чем отличается? — разгладив
амуницию, спросила толстуха.
— Ничем, — спокойно ответил
дурак.
— Будто?
— Тут-то! — заявил голый
дурак и раздвинул ноги.
Оказалось,
действительно не отличается.
Недели через две позеленели и
железнодорожницы и бюсты у них стали плоскими, словно у десятилетних
девочек. Куда все подевалось!
Зимой, кроме дряхлого старика
Дульдюкова, в Сельцах никого не обнаружили. Все превратились в облака и
улетели.
ВОГНУТОЕ
ЗЕРКАЛО
Заныла спина от долгого сидения за письменным столом. Я поднялся, начал
делать упражнения, встал на носки, вытянулся. И тут выше меня оказалось ничего
не отражающее ненужное вогнутое зеркало. В нем шли колебания в такт моим
движениям.
"А не впаду ли таким образом в гипнотический сон?" — пришла в
голову мысль. Но мысль благополучно ушла, и я погрузился в мелькания, вызванные
словно бы колеблющимся неправильным зеркалом. Постепенно я перестал
сопоставлять сверкания с окружающими предметами, видимое как бы размылось, в
зеркальных блесках увидел нечто вроде окошка, в нем — угол здания с
башенкой-ротондой. Здание очень знакомое, много раз виденное, но что оно?
Вспомнить никак не удавалось.
Когда-то я много раз сравнивал башенку с главной частью детской
музыкальной игрушки: из центра барабана со стенками из металлических прутьев
торчал изогнутый в виде молнии прут-рычаг, сходный с ломиком-заводиловкой
(пусковой рукояткой) древнего карбюраторного двигателя. Теперь же я помнил
только выломанный из игрушки барабан, но не саму игрушку, не ее внешний вид...
Она что-то вроде шарманки? Вряд ли, хотя по принципу приведения в действие
очень похожа. Звучание? Какое-то очень грубое, приглушенное. Кто додумался
подобное делать для детей!
Я отчетливо вспомнил запах поделки, не совсем приятный пластиковый и
даже конфетно-парфюмерный, резкий, но привлекающий, заставляющий нюхать еще и
еще, что-то там скрывающий в себе потаенное, необычное.
Закрыл глаза и начал представлять картины, действия. И те и другие
расходились по разным руслам, я вплывал, влетал в противоположности, в быль и
небыль.
Толчок — и за один миг протащило по квинтиллиону пространств, влетел в
некий высший мир, в верховную точку, из которой можно созерцать абсолютно всё.
Но она самодостаточна! Ей ничего не надо! Нужно брать этажами ниже.
И да, и ах! Спустился и оказался много ниже той самой заветной башенки.
А только-только был прямо в ней. Даже упирался в ее привод-стартер, но не
подумал его покрутить.
Угораздило же меня завести глупую мельтешащую вселенную тогда, когда мне
было полтора года!
МИРОН
Для поддержания памяти Мирон каждое утро выпивал столовую ложку
настоянной на гвоздях водки. Со временем гвозди он заменил на мелкие обломки
безопасных лезвий. Лезвия оказались куда эффективнее! А сегодня? За окном
солнце. Погода расчудесная. Мурлычет радио. До мерзкого рекламного блока еще
далеко. Та-та, та-та, та-та! Плюх из бутылки в крошечный стаканчик с делениями.
Та-та, та-та, та-та! Р-раз! Глоток. Радио мурлычет. Сбоку языка что-то жесткое.
Та-та! Не вставил в бутылку усики чайного ситечка! Жесткое куда-то исчезло.
Будто и не было. Подошел к зеркалу с фонариком, направил фонарик в рот. А-а-а!
Крови нет. За окном солнце. Погода расчудесная. Слегка вспухла голова. Где-то
будет дырка. А может и не будет. Лезвия-то затупились, подмягчились. А йоги,
вон, жуют и глотают новейшие. Запивают серной кислотой. И хоть бы что. А
прадед, оружейник? Луженые были кишки. Настаивал на уксусе какие-то хитрые
пружинки. Прожил сто одни год. Мог бы и дольше, если бы не укокошили в
девяностые. Па-папп! Пап-п! — в открытое окно влетел
мяч. Несерьезный. Желтый с зеленым. Мирон глянул в окно: никого нет! Ближнее
пространство свободно от людей. Вдали никто не проявляет интереса к происшествию.
Выбросить мяч в окно? Можно. Но если за ним придут? Или уже идут? Прошло минут
двадцать. Никто не явился. А что за мяч? Мяч оказался теплым и даже
мускулистым. Внутри него бился пульс. Живое существо? Но раскраска его
аляповатая, неестественная. Ни глаз, ни ног, ни ушей.
— А ты порежь меня ржавым лезвием, порежь!
Гм…м. Послышались эти слова или нет? Спрошу.
— Так что я должен сделать?
— А ты глухой или прикидываешься? Что я сказало, то сказало.
— Интересное дело! Ты кто? Мяч или мяч'о?
— Захочу, буду через "е" — меч'о, но
ты уж тогда окажешься мяс'о. Режь меня немедленно!
Иначе сам знаешь… Одно меч'о в тебе уже сидит. И
глазом не моргнешь — в тебе окажется второе.
Радио прорвалось нестандартным, не с музыкой Шуберта:
Ave Maria, ave
Gratia plena, ave
Dominus tecum
Dominus tecum, tecum…
Желтое с зеленым чуть колыхнулось в сторону динамиков и они
замолкли.
"Намек на какое-то причастие. Ладно. Ладно. Причащу. Опасная бритва
есть. И как раз почти ржавая". И дальше в словесных мыслях: "Лезвие!
Лезвие!", а в мыслях образных: "Фонарик! Фонарик! Гляну в маленькую
дырочку: а если там огогося?"
Всё! Нашел! Шар будто чуть придвинулся. Мирон размахнулся в его сторону
будто для большого разреза, а сам воткнул лезвие, как копьё, и крутанул.
Мускулы-мускулы, а кожица тонкая. Фонариком — щелк! А внутри… Фонарик не нужен.
Прет ярчайший свет. Рука, не дожидаясь команды, рубанула лезвием. Мирон увидел
небеси, сам на них оказался. Без рук, без ног и головы, без запада и востока.
Он стал мир. Мир, осязаемый от и до, в котором нет ничего. Только бицепс ничто,
которое всё. И пресвятое безвременье. Загляденье до отвала в вечность.
+ +
"Па-папп! Пап-п!" — к кому-то влетел
мяч. Несерьезный: бирюзовый с розовым. И влетел не в окно, а откуда-то, пройдя
сквозь стену.
СОДЕРЖАНИЕ
КОНТРЫ
Цветной рейд (контрмарина)
Бабье лето
Клио (контрфэнтези)
Хэппи-энд (контркосмос)
Абальмантовое дерево
ПОСЛЕДНИЕ СУЩЕСТВА
1. Бьеппо
2. Узвалино
3. Ондорико
МИНИАТЮРЫ
Разноцветный зодчий
Другие
Рита
Хэн
Сосед
ТБ
Премудрая
Комарик
Да-а!
Вогнутое зеркало
Мирон
©
Александр Акулов. Разрассказы